— Не знаю...
— А кто же знает? Разве это запрещено? У нас недавно был ваш полковник и просил дружить с пограничниками. С мамой нашей беседовал...
— Да разве в этом заключается дружба? Бани топить и молочком угощать? Что вы, милая Настя?
— Но вы же пришли и молочко попиваете... А почему нельзя Пете Пыжикову? Может, я за него хочу выйти замуж... не знаете?
Настя поджала губы и отвернулась.
— Нет. За него вы, Настя, никогда не выйдете, — с неожиданным упорством и твердостью в голосе проговорил Ромашков.
— Это почему же?
— Потому что... — Михаил взглянул на нее в упор. — Потому что я сам на вас женюсь.
От напряжения Ромашков покраснел, как перец на грядке, и опустил голову.
— Как вы сказали? А ну-ка повторите! — почти выкрикнула Настя.
— Что сказал, то вы и слышали, — ответил Михаил, поражаясь в душе своему упрямству. В эту секунду он был уверен, что именно так и должно случиться. Теперь, после сказанного, он был способен на все.
— Замуж? За вас?
— Да, Настя. За меня. И ни за кого больше!
— Да какой же вы жених! — Настя громко рассмеялась: — А мне думается, что вы меня боитесь. Еще сбежите в день свадьбы.
Плохо соображая, Ромашков, как в тумане, взмахнул руками, обнял ее за шею и несколько раз невпопад поцеловал в губы и широко открытые, удивленные глаза. А потом, схватив фуражку, бросился к двери. Обернувшись у порога, задыхаясь, напряженно сказал:
— Уж если я решил, так решил! И прошу больше ни о ком не думать.
Настя осталась сидеть с опущенными руками и ничего не могла сразу понять.
Вошла Лукерья Филипповна. Остановившись в дверях, строго поглядела на дочь, спросила:
— Уж не этот ли твой офицер?
Зажав горящие щеки ладонями, Настя молчала. Она еще не опомнилась и не пришла в себя.
— Чего это он выскочил, будто его здесь кипятком ошпарили?.. Чуть меня не сбил с ног... А ты что, язык откусила? Что у вас тут вышло?
— Ой, не знаю, мама! — покачивая головой, прошептала Настя.
— Кто же знает? Доколе ты мне будешь морочить голову! Зачем он тут был?
— Значит, нужно...
— Говори толком. Чего щеки прижала?
— Мамочка моя родная! — глубоко, с тревожной радостью вздохнула Настя.
— Ну что?
Лукерья Филипповна присела рядом и легонько тряхнула дочь за плечо.
— Сколько еще тебя пытать?
— Пытай, мама, пытай...
— Ты, сдается мне, сошла с ума.
— Нет еще... Скоро сойду... Я замуж выхожу, мама...
Настя подняла на мать наполненные слезами глаза и чего-то ждала.
— Час от часу не легче!
— Зато мне легче, улететь хочется... — Настя обняла мать и прижалась к ее щеке.
— Улететь-то можно, вот где сесть, — задумчиво проговорила Лукерья Филипповна. — Так это тот самый?
— Он, мамочка...
— И давно ты его знаешь?
— Сейчас это уже не имеет значения. Может, всю жизнь.
— Твоя жизнь еще коротенькая, но только раньше времени не шуми. Не обманись.
— Я пока ничего не знаю, мама.
Обе они притихли и замолчали. Комнату наполнили вечерние сумерки, хотя на горных вершинах лежали еще солнечные лучи. Лукерья Филипповна выглянула в окно.
— Туча поднялась, дождь будет. Надо Миколку разбудить, а то потом не уложишь до полночи. Гляди ж ты, какая туча!
— Пусть надвигается туча, пусть гром гремит, а у нас, мамочка, что будет? — подняв голову, спросила Настя.
— Вот этого, дочка, я и сама не знаю, — ответила мать и нагнулась к люльке.
Над высокогорьем клубилась черная туча. Ветер рванул стройные пихты, они качнулись, словно кланяясь заходящему солнышку, и замерли в трепетном ожидании.
Еще не успело стемнеть, как в горах снова хлынул ливень. Ливни здесь бывают неожиданные и бурные. Крутобокие лощины с протекающими на дне ключами начинают тогда, взбухать, наполняться темной от грязи водой, которая смывает все, что попадается на ее пути.
Пограничникам пришлось быстро свернуть свой лесной лагерь, перебазироваться в Дубовики и занять помещение сельского Совета.
Отдаленный поселок был расположен на южном склоне высокогорного перевала, окруженный мощными дубами, стройными и прямыми как свечи пихтами, старыми кряжистыми буками — давними старожилами этих мест. Дубовицкий леспромхоз заготовлял и разрабатывал ценную древесину, снабжал ею мебельную промышленность края. Дождь лил беспрерывно. Над горными вершинами гуляла гроза. Освещенные вспышками молнии, ворочались сизые лохматые тучи с вспененными, как седые гривы, краями. Еще недавно мертвый, притихший под солнечным зноем лес вдруг буйно зашумел и закачался от налетевшего ветра зеленой океанской волной. Укрылись, спрятались под густо растущим плющом лесные звери, в гнезда забились птицы, в норы залезли ужи и гадюки. Пестрая рысь, притаившись на корявом дубовом суку, зорко следила остекленевшими глазами за человеком, который, склонив голову, неподвижно сидел под деревом темным, бесформенным комом.
Отбушевала гроза, затих ливень. Человек поднялся, стряхнул с одежды воду, поднял размокший под дождем гриб и стал жадно есть. Его продолговатое пожелтевшее лицо с горбатым носом сузилось и заросло чертой щетиной. Когда он, чавкая губами, озирался по сторонам, темные впадины его глаз блестели зрачками гак же свирепо и дико, как у притаившейся на дереве рыси. Доев гриб, он, вздрагивая от холодной лесной сырости, медленно зашагал по едва заметной, густой, заросшей плющом тропе.
