Погасшие легенды - [31]

Пилат — жалкий пример административной трусости, бессильной справиться с самовольным духовенством, вынужденной пожертвовать крикам фанатической толпы жизнью заведомо невинного подсудимого. Однако, даже этот ничтожный человек поддался на вопли обвинителей Христовых только после угроз донести в Рим — об Иисусе, как политическом агитаторе, претенденте на иудейский престол, а о нем, Пилате, как о попустителе, небрегущем интересами цезаря. «Если отпустишь Его, ты — не друг цезарю. Всякий, делающий себя царем, — противник цезарю» (Иоанна, 19, 12). В апокрифическом Никодимовом евангелии враги Христа выставляют Пилату еще более прямой и острый вопрос: «Наш царь — цезарь; а ты, может быть, желаешь, чтобы Иисус был нашим царем?» Принимая во внимание, что принцепсом римского сената и народа был тогда болезненно подозрительный, кровожадный, старый Тиберий, угроза звучала очень не шуточно. Пилат подчинился ей с тяжелой совестью, разыграв известную комедию умывания рук. Характерна попытка его спасти Иисуса Христа, предоставив народу на выбор свободу Его или Иисуса Варравы. Последнего Евангелие Иоанна определяет коротко разбойником. Марк и Лука говорят о нем, как о бунтовщике и убийце во время мятежа; Матфей называет Варраву известным узником. Варрава, Баррабба значит «сын учителя», «сын священника», «попович». Священническая партия спасла в нем своего человека, а покорная ей иерусалимская улица — патриота, так как мятежник и патриот в эту эпоху уже начали превращаться для иудеев в синонимы. Рим, в лице Пилата, предпочитал, чтобы из двух Иисусов, осужденных на смерть, был спасен нейтральный моралист; Иудея, в представительстве священства и черни, открыто предпочла революционера-националиста. Запуганный политически, Пилат отомстил утеснителям своей воли тем, что совершенно изъял после того из процесса Иисуса Христа элементы религиозного обвинения, обратив его, именно, в чисто политический. — Итак, вы хотите, чтобы я распял вашего царя? — У нас нет царя, кроме цезаря. Но Пилат продолжает дело, все-таки, против «царя», т.е. претендента на трон: только о царственных притязаниях делает он допрос узнику; как над «царем», издеваются над Христом Ирод и стража в застенке; и, наконец, вопреки противодействию первосвященников, в роковом надписании на кресте Голгофском казнимая жертва обозначена, как «Иисус Назарей, Царь Иудейский». Это надписание вещало миру на трех языках, что Распятый приведен к смерти политическим доносом, а не своими религиозными убеждениями; такая подробность отнимала у священнической победы девяносто процентов ее цены. Благодаря искаженному обвинению, на кресте оказался не «нарушитель субботы», но как бы один из политических вождей народа, преданный чужим изменой своих. При всей ограниченности прокуратора, ему удалось в этой маккиавеллистической надписи достигнуть некоторых целей, далеко не безразличных для римского престижа в стране. Казнен знаменитый деятель, слывший в народе за грядущего иудейского царя, скомпрометирована в глазах народных, как предательница, сильная партия саддукейского священства. Торжественно заявлено с высоты креста, что римской власти нет никакого дела до «нарушителей суббот», до религии и до сектантства: она судит, и карает только по обвинениям политическим — в преступлениях, прямо против нее, римской власти, направленных.

Что нейтралитет Рима во внутренних вопросах иудейской религии был понят и оценен первыми христианами, заметно уже в Евангелиях. Легенда их чрезвычайно мягка и уважительна к римлянам.

Как скоро на страницах евангельских являются римляне, они неизменно оказываются или поклонниками Иисуса, как сотник в Капернауме, или, по крайней мере, полными симпатией к Нему, как жена Пилата, как сотник стражи у креста на Голгофе. Из этого общего правила нельзя исключить даже самого Пилата: церковная легенда, правда, много позднейшая, считала его тайным христианином. Холодность к язычникам, какой отличалась проповедь Иисуса в начале своем, мало-по-мальски смягчается под влиянием откровенных симпатий, которыми встречают евангельское слово люди грешного сиро-эллино-римского мира, вроде сотника в Капернауме. «В Израиле не нашел я такой веры!» — восклицает Христос о римском солдате. «Говорю же вам, что придут с востока и запада и возлягут с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном; а сыны царства низвержены будут во тьму внешнюю» (Матфея, 8, 10-12). Остановлюсь еще на одном евангельском тексте. «Тогда первосвященники и фарисеи собрали совет и говорили: Что нам делать? Этот человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в него, — и придут римляне и овладеют и местом нашим, и народом» (Иоанна, II, 47, 48). Опасение это обычно толкуется в смысле, — не явилась бы, мол, чудесная проповедь Иисуса революционным вызовом римскому правительству, который может очень дорого обойтись иудейскому народу. Но очень возможно и обратное толкование: партия строго национальная, замкнутая в религии и самосогласии «избранного народа», опасалась, что «непротивленная злу», отвергающая меч, проповедь Христа угашает патриотическую энергию противодействия чужеземцам, распространяет идеи космополитического объединения и, в конце концов, таким образом, способствует романизации края. Последняя, под державой Иродов, как ярых эллинистов и любимцев императорского римского двора, действительно, делала быстрые успехи. Цезарея, Тибериада, Вифсаида (Юлия) выросли, как ее результаты: скороспелые сиро-греко-римские культурные города на библейской правоверной почве. Замечательно, что, часто скитаясь в окрестностях этих центров романизации, Спаситель ни разу не обмолвился хотя бы намеком на нравы их языческого населения, хотя немыслимо предположить, чтобы они не были известны Ему. Вифсаиду ап. Матфей называет в числе городов, «в которых наиболее явлено было сил Его» (Матфей, 11, 20). А еврейские общины городов этих заслужили от Иисуса горькие упреки и страшные пророчества, так как — «если бы в Тире и Сидоне [городах языческих] явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись». Мягкая нейтральность римской власти по отношению к великому обличителю — была как бы оплачена нейтральностью великого обличителя по отношению к местному эллино-римскому обществу.