Поэзия США - [174]

И все же старик, изменивший памяти,

уткнулся в картинку: — Чу́дные были

                                                        денечки —

ушли — ушли навсегда! — Он рад,

что может на миг проявить

недорастраченное беспокойство,

поплыть по сладким волнам утраты.

Он спрашивает,

какой день недели, который час,

задает бессмысленные вопросы.

Он теряет дорогу на улицах,

на которых ищет

поворотный момент, утраченный путь, —

он к нему не стремился, он жил

не живя и от этого медленно

умирает.

Сын его говорит:

— Человек, который всю жизнь

не сделал верного шага в жизни. —

Человек, который считал,

что доллар сладок, и из экономии

пользовался сабвеем — но так и

не вкусил вожделенной сладости.

Он смутно любил сыновей,

не любопытствуя, кто они,

эти люди, его сыновья, —

он любил их подобьем любви,

ибо любовь жаждет знать любимого

и самый свет погружается с нею

в темные подземелья чувств…

Человек, который без разуменья

тонет в мельчайших подробностях,

вновь и вновь вопрошает оплаченный счет:

— Когда я был здесь в последний раз? —

спрашивает, о чем спрашивать поздно:

— Где моя жизнь? Где моя жизнь?

Что я сделал с моей жизнью?

ДЖЕЙМС ДИККИ

РАЙ ЗВЕРЕЙ © Перевод Е. Евтушенко

Это рай зверей. Глаза их кротки.

Если звери жить в лесу привыкли,

здесь им — лес.

Если жили в прериях — трава

стелется под ними, как когда-то.

Не имея душ, попали звери

в рай, совсем того не сознавая…

Их инстинкты все-таки здесь живы

и куда-то снова вдаль зовут,

несмотря на кротость глаз звериных.

Им под стать природа расцветает.

Ублажая их, из кожи лезет

вся природа, им воссоздавая

все, к чему привыкли в жизни звери:

лес густой,

зеленые поляны.

Кое для кого из них и рай

быть не может местом, где нет крови.

Кто-то и в раю все тот же хищник,

гордо повышая совершенство

собственных когтей или зубов.

Когти, зубы — стали смертоносней.

Могут здесь подкрадываться звери

незаметней, чем живыми крались.

Их прыжки теперь на спины жертв

занимают не мгновенья — годы,

потому что их прельщает сладость

долгого скользящего полета

на лоснящиеся спины жертв.

Те же, кто здесь жертвы, знают все.

Но у них есть собственная радость

все-таки бродить в раю зверей,

точно под такими же ветвями,

под какими их убийцы бродят,

и без боли завершать свой путь,

страха не испытывая вовсе.

В центре мироздания они,

внюхиваясь в сладкий запах смерти,

ей навстречу радостно бредут.

Прыгают на них. Их рвут на части.

А они встают и вновь идут.

ПИСЬМО © Перевод Е. Евтушенко

Всматриваясь в ночь из мглы беззвездной

города слепого, жадно глядя

на туманный контур маяка,

бесконечно долго ожидая

тяжкими глазами, чтоб над пирсом

родилась та вспышка, что похожа

на безбольный, но смертельный взрыв,

с неба снизошедший, словно кара,

и опустошающий весь берег;

взрыв, похожий пусть на бесполезный —

все-таки величественный взмах

света абсолютного, — увидишь

стайки разноцветные рыбешек

там, внизу, под каменным окном,

на котором зыблются неверно

голубые отсветы огня.

Высвечено будет до детали

что-то инкрустацией ажурной

на песчаном взвихрившемся фоне

светом взбаламученного дна.

Ты увидишь самой главной искрой

зренья, интуиции и страсти —

вспышка побежит от глаза к глазу.

Следующий сноп такого света

ничего подобного не даст.

Но слова внезапно замерцают

в глубине пустой немого мрака,

искрой побегут они живою

к образу от образа, светясь.

Словно на слюде сверканье солнца,

ты увидишь письма к той, любимой,

после — письма к мертвому отцу,

письма к неродившемуся сыну,

к женщине, женой другого ставшей,

после — письма к самому себе:

Письма всем на свете не рожденным,

письма мертвым, кто потом воскрес.

Письма всем, кто был рожден, кто молод.

Письма всем, кто так устали ждать

этих писем… Под громадой черной

времени, скрывающего то, что

все-таки должно блеснуть когда-то

теплым неслучайным огоньком,

между преходящим и бессмертным,

между темнотою и надеждой

ну хотя бы на случайность вспышки;

спать не может ночью наша память,

во вселенной искорку ловя.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В АМЕРИКУ © Перевод Е. Евтушенко

Мы спустились в первую ночь возвращенья, хватаясь за скользкие поручни, в подземный этаж. Целых сорок других этажей нас давили. Мы еле пробились в бар и принялись бешено пить со всеми, даже с теми, кто пил, перелистывая в этот бар принесенную ими отдельную Библию, будто бы были они очарованы вправду

                                                      замусоленной

пальцами притчей о блудном сыне. Ассирийские армии и клинки колесниц, словно окна Америки, яро сверкая, так и били в глаза, как триумф торжествующих врагов. Холодильника дверь то и дело, стуча, открывалась с «миллионом долларов в кубиках льда».

Звон от мертвой воды раздавался в бокалах, пока мы, толкаясь, сражались с коммивояжерами за прозрачные глыбки, которые нам помогали вполне ощутить завершенность напитков в высоких бокалах.

Перед сном я, шатаясь, поплелся под душ. Мы засунули все полотенца из ванной в наши пыльные чемоданы, пытаясь бороться с нашим оплаченным счастьем даже этим оружием. А после мы спали. Проснулся я рано, ощутив, что страдаю, хотя и не знал — почему. Ни дыханье мое, ни дыханье комнат воздух не колебало.

Я потом холодным покрылся в сплошной неживой духоте. Голова одурела от сна при такой вакханалии тысяч огней, проникавших сквозь шторы и бивших в глаза.