Поэзия США - [156]

Вся птица! Ельник — ель.

Мне, смертному, дано

Бессмертья слышать трель:

Из сердца я украдкой

Подслушал голос кроткий.

Как птица, взмыл он ввысь.

Я исходил весь лес,

Где в воздухе он вис,

Спустившийся с небес:

И жил я этой песней

Земною и небесной.

Во мне самом она,

Лазоревая тень.

Чиста и чуть слышна,

Мне пела целый день:

Ей вторил кто-то свыше,

И только я их слышал.

ЭЛИЗАБЕТ БИШОП © Перевод И. Копостинская

БОЛЕЕ 2000 ИЛЛЮСТРАЦИЙ И ПОЛНЫЙ ПЕРЕЧЕНЬ ОНЫХ

Путешествия наши, верно, и были такими:

Серьезными, глубоко впечатляющими.

Семь чудес света всемирно засмотрены и устали от

                                                                  поклоненья.

Но осталось еще бесконечное множество видов —

Тоже, правда, безмолвных, печальных,

Но зато не слишком известных: араб на корточках

Или группа арабов, как будто замысливших

Что-то во вред христианской нашей империи,

Тогда как один, поодаль, смуглой рукой указует

На усыпальницу, или надгробие, или просто раскоп.

Пальмы, отягченные финиками,

Дворик, вымощенный узорно, пустынный колодец —

Сухой, словно схема; кирпичные акведуки, огромные

И достоверные… Фигуры людей, что далеко забрели

В теологию или историю с верблюдом или верным конем.

Всюду безмолвие жеста, и всегда — в глубине пейзажа

Крапинки птиц на невидимых нитях небесных… Или дым…

Он струится торжественно ввысь тоже по воле невидимых нитей.

Пейзажи бывают на целый лист… Нередко страница

Объединяет несколько видов одновременно — в витиеватых

Прямоугольниках или кругах на заштрихованном сером фоне…

Порой можно высмотреть мрачный тимпан

В лабиринтах заглавной буквы. —

Если вглядеться попристальней, все его очертанья

                                                                               проступят.

Взгляд, утомленный обилием видов, движется дальше

По строкам, рожденным резцом гравера…

И наплывает строка за строкой — рябью на светлом песке,

Повествуя о бурях и провидении божьем,

И, преломляясь в прибое, пенисто-голубом,

Вспыхивает нестерпимо…

Когда наш корабль причалил к острову Святого Иоанна,

Мы услыхали милое сердцу мирное блеянье коз

                                                             и разглядели,

Как рыжеватые козы взбирались по скалам

В сырой от морского тумана траве, средь горных

                                                                 нарциссов…

Возле собора Святого Петра было ветрено,

А солнце сводило с ума.

Учащиеся колледжа, в черном, как муравьи,

                               целенаправленно-быстро

Пересекали крест-накрест огромную площадь…

В Мексике, в голубой галерее, лежал мертвец,

Кратеры мертвых вулканов сверкали,

Словно пасхальные лилии,

А механическая пианола продолжала наигрывать

                                                                   «Ау, Jalisco».

У Волубилиса качались прекрасные маки… Они проросли

Сквозь мозаику… Старый и толстый гид строил нам

                                                                              глазки.

В гавани порта Дингл сгущался вечер, медлительно-золотой…

Из воды выступали останки замшелых, сочащихся морем

                                                                                               судов.

Нам разливала чай англичанка,

Она и поведала нам, что герцогиня беременна.

А в публичных домах Марракеша юные проститутки

Свиного рынка — с чайным подносом на голове —

Демонстрировали танец живота и, голые, хохоча,

Кидались ко всем на колени,

Выпрашивая сигареты…

Здесь я увидела то,

Что меня испугало больше всего:

Гробницу святого… По виду не слишком священную,

Под каменной аркой, рядом с другими,

Открытую всем ветрам из розово-дымной пустыни…

Мрамор ее, изъеденный временем, однако еще украшенный

                                                                      сплошь

Резною вязью пророчеств, давно пожелтел,

Как зубы домашних животных, истлевших в земле.

Гробница была наполнена прахом дорог,

Но не прахом языческого пророка, который когда-то

                                                                 покоился здесь.

Марокканец в нарядном бурнусе выглядел позабавленным.

Все описанья пестрели союзом «и», «и», «и»…

…Откройте книгу (пыльца золотого обреза пачкает

                                                                                  пальцы),

Откройте тяжелую книгу…

Как получилось, что мы не сумели увидеть

Ранних веков Рождество, а были когда-то так близко

                                                                             к нему…

…Тьма распахнута. С утренним светом врывается стая

                                                                                    грачей…

И неподвижное пламя — бесцветное, неискрящееся,

Чистое, ровное пламя соломы…

И, убаюканное тишиной, милое детство в кругу семьи…

Но мы отводили, мы все отводили наш младенческий взор

                                                                                      поскорей.

АРМАДИЛЛ

И в этом году мы дождались поры,

Когда в темноте, по ночам

В небе таинственно теплятся, хрупко мерцая, шары,

Они проплывают, сродни разноцветным огням,

В дальние горы, к святому,

Которого в наших краях все еще почитают.

Их легкая плоть из бумаги фарфорово вспыхивает