Поэзия США - [153]

меня, Нью-Йорк

сверлит мои нервы:

я иду

по прожеванным улицам.

Куда мне, куда

в мои сорок пять?

На каждом углу встречаю отца,

живого, моих лет.

Отец, прости мне

мои обиды,

как я прощаю тем,

кого сам обидел!

Ты никогда не всходил

на Сион, но оставил

динозавровы

следы на пути,

по которому я иду.

ИЮЛЬ В ВАШИНГТОНЕ © Перевод А. Сергеев

Жесткие спицы этого колеса

вонзаются в язвы земного шара.

На Пото́маке белыми лебедями

катера грудью врезают сернистые воды.

Выдры ныряют, выныривают, прилизанные,

еноты полощут мясо в ручье.

На кругах площадей — зеленые всадники, словно

освободители Южной Америки, встают

над остриями буйной тропической поросли,

которая унаследует мир.

Избранный и вступивший в должность приходит сюда,

как новенький гривенник, и уходит, как тряпка.

Мы не можем назвать их имен и дат —

круг за кругом, как кольца на пне, —

о, если бы за рекой был иной берег,

далекий хребет очистительных гор,

холмы, подсиненные, словно веки у девушки…

Кажется, чуть подтолкни — и мы там,

что всего лишь ничтожное противление

непокорного тела нас тянет вспять.

ИСТОРИЯ © Перевод А. Сергеев

История кормится тем, что было,

тем, чем мы неумело владели, —

а мы умираем скучно и страшно;

книги конечны, жизнь бесконечна.

Авель конечен; осечка смерти

дразнит скептика, чьи коровы —

как черепа с трансформаторных будок,

чей младенец воет всю ночь,

как неотлаженная машина.

В бледной охотнице, пьяной туманом,

библейской луне ребенок видит

четыре провала; глаза, нос, рот —

наивное до кошмара лицо,

мое лицо в предрассветном морозце.

АТТИЛА, ГИТЛЕР © Перевод А. Сергеев

Гитлер мучился от нетерпенья:

— Пока я жив, успеть бы с войной —

Мы варвары, старый мир одряхлел. —

Аттила возрос на сырой конине,

скакал на битву в звериной шкуре,

сжигал все дома на своем пути,

спал на коне, во снах видел степь —

узнал бы он себя в современном,

не знающем великодушных порывов,

систематичном и философичном

кочевнике и домоседе? О да!

Варвару странно, что гибнет культура, —

а кто оставил в зловонном дыме

железки, кости, осколки, юность?

БЕТХОВЕН © Перевод А. Сергеев

Наша поваренная книга — зеленая с золотом,

как «Листья травы». Для меня она сущая гибель,

а я, хотя бестолково, все-таки существую —

на хлебе с маслом, яйцах вкрутую, виски и сигаретах:

могу ли я пировать на несущейся туче,

ближним лгать, говорить правду печатно,

быть будничным Гамлетом и отставным Линкольном?

Что для художника мода на туманность?

Бетховен — он был романтик, но трезвый романтик!

Что для него короли, республики, Наполеон?

Он сам себе Наполеон! Что для него глухота?

Кровоточит ли рана на полотне живописца?

В оковах ли хор узников из «Фиделио»?

При хорошем голосе слух — наказанье.

ВОСХОДЯЩЕЕ СОЛНЦЕ © Перевод А. Сергеев

В полдень адское пламя всегда ослепляет,

цветенье последних минут — драгоценность

                                                    для обреченных;

они обмахиваются бамбуковыми веерами,

словно отмахиваются от пламени с неба —

адмирал Ониси[135], отец камикадзе, герой,

до сих пор кумир молодежи, юные летчики

обожают его до самоуничтожения…

Он сбивал наши армады, как перелетных птиц.

В саду разговор, в небе зигзаги огня.

Эту войну он бросил: уговорила жена.

Муж и жена пьют виски из чайных чашек,

обсуждают шалости внуков. Когда он вонзает меч,

меч вонзается криво… Восемнадцать часов

ты умирал, рука в руке жены.

ТРИДЦАТЫЕ © Перевод А. Сергеев

Два месяца туманы, сырость, спертость

тем лучшим летом, сорок лет назад:

девчонки по пути домой, пластинки,

туманы, покер, танцы, «спать пора»

какой-то поздней птицы; местный хемлок

чернеет, словно римский кипарис;

амбар-гараж под маяком Ковша,

в пруду мизантропичная лягушка

брюзжит на ужас жизни — до утра!

Короткими ночами долги сны;

в кострах на свалке чайки ищут падаль,

скрипя, как цепи; парусник причалил,

и поселенцев в желтых капюшонах

увез автобус, желтый, как листва.

В НАЧАЛЕ © Перевод А. Сергеев

Бывает хуже, в общем, жить опасно,

но в детстве страшный сон — страшней всего.

Спасительные повторенья будней

дают возможность жить: встать в семь, лечь в девять,

есть до́ма трижды в день, плюс непременный

питательный безвкусный школьный завтрак,

смеяться — как дышать, спать — только ночью…

Награда за болезнь — уединенье:

в окне пылятся голые деревья,

морщит поля под цельной простыней —

ты оживленностью пугаешь маму…

Мне жутко вспоминать о первом взлете:

вдруг многое во мне лишилось почвы —

я криво, напрямик летел к стихам.

ОКНО © Перевод А. Сергеев

Полночные деревья сбились с ног;

в окне, природной раме живописца,

страсть борется с классичностью — любовь

течет сквозь пальцы. Поднимаем шторы:

дрожанье мокрых белолицых стен,

шального мира, лондонского мела…

Дома́ нам стали поперек пути,

но мы встречаемся, глотаем бурю.

В столицах, даже самых захолустных,

бездомной буре не ворваться к людям,

пока ее не впустит в дом окно.

Мы слышим, как молотит кулаками, —

жизнь ничему ее не научила…

Бегущие деревья сбились с ног.

ПОСЛЕ 1939 © Перевод А. Сергеев

Мы прозевали объявление войны:

уехали в свадебное путешествие,

листали в вагоне революционные

стихи тогдашнего Одена и задремали —

убаюкивали уютные

нелепые ритмы, старевшие на глазах…

Ныне мне задремать труднее,

ныне я заблуждаюсь сознательной.

Вот студентка читает нового Одена.