Поэзия Латинской Америки - [80]

Да, красивая, этой же ночью

тяжесть нашей звезды испытаем руками незрячих,

а потом, я прошу тебя, очень,

спой немного — и вместе заплачем!

И этой же ночью движением слитным, бесследным, —

твоя беззаветность с моею тревожностью рядом, —

уйдем от себя, неразлучно…

Пока не ослепнем!

Пока не заплачем

над нашим последним возвратом!

Сюда, в эту ночь,

приведи себя — нежно, за руку,

мы ужин поделим — и смерти дадим ее долю,

И что-нибудь спой —

окажи мне такую услугу, —

под наигрыш сердца в ладонь ударяя ладонью…

Пока до другого свиданья! Пока возвратимся!

Пока!.. И еще раз — пока!..

И пока не расстались — простимся

Париж, октябрь 1936 Перевод А. Гелескула

Я здесь единственное в мире, что уходит —

от этих лавок, от парадных и передних,

моих поступков и штанов моих последних,

и подворотен, и от номера на входе,

я здесь единственное в мире, что уходит.

За Елисейские поля, как сновиденье,

по Лунной улице уйдет мое рожденье,

освободится моя смерть — и не вернется,

и одинокое в толпе, как в запустенье,

мое подобие людское обернется

и отошлет поочередно свои тени.

Я ухожу, а все молчит и остается,

оберегая свое алиби: и птахи,

и мой ботинок, и шнурки — все без остатка,

и даже грязь на каблуке. И даже складка

на рукаве моей застегнутой рубахи.

«В день, когда я вернусь…» Перевод А. Гелескула

В день, когда я вернусь, этот камень безликий

каблуком моим станет над комьями глины,

из тугих и смертельных сетей повилики

поднимая трагически древко маслины.

В день, когда я вернусь по пути круговому

беззащитно-доверчивым шагом калеки,

в этом плаванье вечном из омута в омут

я пойму, как живуче добро в человеке.

В день, когда я вернусь и животным усталым

поведут меня судьи, как зверя в зверинец, —

вырастая и властвуя каждым суставом,

станет первым из пальцев наш честный мизинец.

Самый черный день Перевод Э. Гольдернесса

Один сказал:

— Мой самый черный день

на Марне был, когда меня навылет

в грудь пулей ранило.

Другой сказал:

— Мой самый черный день

в Иокогаме встретил я; волною

всех смыло с берега землетрясенье;

я спасся чудом.

Еще один сказал:

— Мой самый черный день

бывает, если днем я засыпаю.

Другой сказал:

— Мой самый черный день —

то день, когда я был совсем один.

Другой сказал:

— Мой самый черный день

был день, когда попал в тюрьму я в Перу.

Другой сказал:

— Мой самый черный день —

то день, когда я понял вдруг отца.

А тот, кто дольше всех молчал, сказал:

— Мой самый черный день

еще не минул.

«Итак…» Перевод А. Гелескула

Итак,

мне не выразить жизни иначе как смертью.

И в самом конце, на последней ступеньке природы,

я усну за плитой в воробьях,

рука об руку с собственной тенью.

Семя вечной страды, отголосок родильного стона,

я стихаю под шаг марширующих в вечность минут.

К чему эти струны, если так искренен ветер?

Зачем кандалы, если в мире есть просто железо?

Сесар Вальехо, пространству, которым ты любишь

и ветру, которым ты слышишь, и слову, которым творишь,

ты знаком лишь по отзвуку голоса.

Сесар Вальехо, поэтому гордо и горько

опустись на колени в стенах шестигранного эха.

Вернись в красоту, в цветоносные соты земли,

уйди в пустоту от орды человекоподобных,

склони на прощанье оленьи рога неприязни

и сам потоскуй над собой.

Ведь нет ничего тяжелее, чем ненависть в горле покорных,

и нет ни единой груди истощенней, чем наша любовь!

И уже я не в силах идти, не ступая по струнам!

И уже ты в лицо узнаешь меня только по слуху!

И уже не червей я несу, а одни благовестья!

И уже среди робких плодов оставляю я стойкий!

И так долго я правлю тебя, что теперь ты, пожалуй, отточен!

Ибо всю ту любовь, что во тьме разрывала мне бронхи,

мне тайком собирали прелаты.

Ибо если бледны мои зори, виною — работа,

и если красны мои ночи, виною — рабочий.

Порукой — усталость и ярость, мои именитые сестры.

Порукой тому — эти слезы,

которые я выпиваю за счастье людей…

Не верится, Сесар Вальехо,

чтоб так запоздали родные,

когда я шагаю в оковах,

когда ты почиешь свободный…

Блистательная и собачья судьба!

О Сесар Вальехо, я нежно тебя

ненавижу!

Поверка праха Перевод Э. Гольдернесса

Властный голос воззвал:

— Пусть он разом покажет ладони! —

Невозможно…

— Пусть шаги сосчитают, что сделал он, плача! —

Невозможно…

— Пусть он мысли одной не изменит за время,

пока ноль остается нолем! —

Невозможно…

— Пусть он совершит безрассудство! —

Невозможно…

— Пусть меж ним и ему подобным

встанут толпы таких же, как он! —

Невозможно…

— Пусть его с ним самим же сравнят! —

Невозможно…

— Пусть по имени назван он будет! —

Невозможно…

«Отряды нищих бьются за Мадрид…» Перевод А. Гелескула

Отряды нищих бьются за Мадрид,

идут через Париж, Нью-Йорк и Лондон,

клеймя колени каменных святых

готическими пальцами голодных.

Бродяги, христарадники, с колен,

у римских стен, на мексиканских плитах,

кричат Христу, моля за Сантандер,

в бою без победивших и разбитых.

И, древней муке вверясь до конца,

у ног толпы дерутся, насмерть стоя,

и отливают слезы из свинца

и, нищие, сражают нищетою.

Полки мольбы, где жалуется гнев,

где ярость побирается устало,

где замерло в протянутой руке

оружье, незнакомое с металлом,

убогий безответный легион

они встают со стоном у ограды —

и бьют в упор запуганной мольбой

из каждой раны —

да! — из каждой раны.

Их тьма, осатанелых и босых: