Поэзия Латинской Америки - [79]

и скребут скорлупу саркофага, в котором родились,

ползут от секунды к секунде по собственной смерти

и падают навзничь,

рассыпав по кладбищам свой ледяной алфавит.

О как непосильно! И как это скудно! Бедняги…

О бедный мой угол, где слушаю их сквозь очки!

О бедная грудь, когда вижу, как мерят одежду!

О бедный мой светлый плевок в их совместной грязи!..

Да будут возлюблены глупые уши,

да будут возлюблены те, что присели,

случайный прохожий с безвестной подругой,

мой брат во плоти — с руками, глазами и шеей!

Да будут возлюблены

те, кого мучат клопы,

кто волочит по слякоти рваный ботинок,

кто с парою спичек не спит над останками хлеба,

кто дверьми прищемил себе палец,

и кто никогда не справлял дня рожденья,

и кто потерял свою тень на пожаре,

полускот и почти обезьяна

и почти человек по обличью, бедняга богач

и чистейшей воды горемыка, бедняга бедняк!

Да будут возлюблены те,

у которых — и жажда и голод,

но нету ни жажды унять этот голод,

ни голода нет утолить эту жажду!

Да будут возлюблены все,

кто измотан трудом в эту пору, сегодня, всегда,

кто вспотел от стыда или боли,

кто в угоду усталым рукам забредает в кино,

кто платит долгами,

кто во сне закрывает лицо,

кто не помнит уже свое детство; да будут возлюблены трижды

лысые без фуражек,

праведники без терний,

висельники без роз,

те, кто глядит на стрелки, а различает бога,

кто не утратил чести, а умереть не может!

Да будет возлюблен ребенок,

который, падая, плачет,

и взрослый, который упал — и уже не плачет!

О как непосильно! И как это скудно! Бедняги…

«У чистого мерзну костра…» Перевод Юнны Мориц

У чистого мерзну костра,

о, зависть моя сестра!

Крыса грызет мое имя,

и тень мою лижут львы не спеша,

о, матерь моя душа!

Над пропастью черной стою в тишине,

деверь порок!

Ранит меня, как личинку во сне,

голоса моего острие,

отче тело мое!

Я весь перед ликом любви,

внучка голубка моя!

Мой ужас упал на колени мои,

тоска опоясала лоб, как змея,

о, матерь душа моя!

Предвижу, все это окончится вдруг,

могила жена моя!

Бескрайняя цепь, выпадая из рук,

вздохнет напоследок усопшей змеей,

отче тело мое!

«Верь зрительной трубе, а не глазам…» Перевод Э. Гольдернесса

Верь зрительной трубе, а не глазам,

верь лестнице, но никогда ступенькам,

крылу — не птице,

и верь себе, себе и лишь себе.

Верь лишь стакану, чаше — не вину,

верь трупу — не живому,

злодейству — не злодею,

и верь себе, себе и лишь себе.

Верь только многим, а не одному,

верь брюкам — не ногам,

руслу, а не теченью,

и верь себе, себе и лишь себе.

Верь окнам, но не доверяй дверям,

поверь не в девять месяцев, а в мать,

в судьбу, а не в счастливый жребий,

и верь себе, себе и лишь себе.

Приветствие предвестнику Перевод Э. Гольдернесса

Склонившийся, как пальма, славянин,

спокойный, бесконечный англичанин,

германец — к солнцу вечно только боком,

увертливый француз, туманный швед,

весь в преувеличеньях итальянец,

испанец с чистотой страстей звериных

и небо,

ветрами пригвожденное к земле,

да поцелуй предела на плечах…

Лишь ты являешь миру, большевик, —

дыша всей грудью, глубоко, взахлеб, —

свои ошеломляющие планы,

свой облик человека и отца,

свой мощный пыл влюбленного

и душу,

столь перпендикулярную моей,

тепло твоей руки по телефону,

неутомимость, праведника локти,

нетронутый твой паспорт и улыбку.

Трудясь во имя человека, ты, —

пока в пустом бездействии мы вязнем, —

творишь, ломаешь, строишь, убиваешь;

по протяженности твоих смертей,

по широте целебнейших объятий

я вижу: ты со вкусом ешь и пьешь,

в твоих глаголах зеленеют травы.

А потому я жаждал бы иметь

твой убежденный жар в броне холодной,

твой взгляд, нас проникающий насквозь,

твои индустриальные шаги,

шаги иной, не нашей, новой жизни.

И я привет тебе шлю, большевик!

Стремясь схватить за горло эту слабость, —

одно из жутких испарений жизни, —

природный сын добра и зла,

живущий часто суетою слов,

приветствую тебя, затем, что ты лишь

понять умеешь, в ком я каждый день

опаздываю,

в ком я промолчал,

в ком был я слеп.

X. Сабогаль. «Амаута». 1927 г.

Черный камень на белом камне Перевод А. Гелескула

Я умру под парижским дождем

в день, наверно, припомненный мною.

Я умру — и вот так же, ручьем,

весь четверг будет лить за стеною.

Как сегодня, в четверг, — когда ноют

кости рук и в оконный проем

мне в последнем сиротстве моем

виден путь, где я шел стороною.

Умер Сесар Вальехо. До гроба

били все его, били со злобой,

а ведь он им не сделал вреда,

и свидетели — нищие крохи,

кости рук, четвергов череда,

одиночество, дождь и дороги…

Гитара под звук ладоней Перевод А. Гелескула

Здесь, между нами

и сумраком нашим,

возьми себя за руку с верой и болью,

концы нашей жизни мы наскоро свяжем

и ужин поделим — и смерти дадим ее долю.

Иди же со мною,

останься со мною во имя мое, дорогая,

взяв на руки сердце, шагни в это пламя ночное,

и скользнем в тишину, от себя на носках убегая.

Останься со мной и с собою — да, и с собою, —

и нас поведет мостовая,

шагающих в ногу, навстречу шагов разнобою

чеканить шаги расставанья.

О темные души, пока, наконец, просветимся!

Пока не вернемся!..

Пока не вернемся — простимся.

Что мне ружья, послушай, —

какое мне дело до ружей,

если пуля в конце

именною печатью мне станет!

Что мне ружья — и что тебе пули,

если вкус твоих губ, как дымок револьвера, растает!