Поэзия Латинской Америки - [78]

переливают ветер

в стремительные строки

и плавники завороженных «эль»…

Доктрина черных крыльев, сотрясенных

ознобом плеч затравленного дня.

О море, вертикальный фолиант

с единственной страницей

наизнанку.

«С кем ночами черными, как уголь…» Перевод Юнны Мориц

С кем ночами черными, как уголь,

возвращалась ты, болтая простодушно,

тот исчез навек. Ограблен угол,

где бывала ты так зла и так послушна.

Все исчезло: ночи черные, как уголь,

твои залив, и окрик твой, и разговоры

с матерью твоей покойной… звезды юга,

чай, пропахший солнцем, волны, горы.

И каникулы исчезли, и свиданья,

и груди твоей покорность, и старанья,

чтобы я не покидал твой дом.

Все исчезло ради зрелого страданья,

ради нашего удела в мирозданье —

неизвестно для чего родиться в нем.

«Завтра, мати, приду в Сантьяго…» Перевод А. Гелескула

Завтра, мати, приду в Сантьяго

захлебнуться твоими слезами.

Горький опыт мой за плечами,

блеск фальшивый на боль нанизан.

Там, под аркой твоей тревоги,

у подножья босых печалей,

меня встретит пустынный дворик

шоколадной резьбой карниза.

Меня встретит в пустом коридоре

добродушно-скуластое кресло —

мой наставник, вечно кряхтевший

от проворных ягодиц детства.

Для тебя я собрал по крохам

мои самые чистые ласки!

Слышишь, как захрапела дорога?

Слышишь, гикнуло утро? Скорей!

Губы горнов закушены страстно!

Я твой символ любви

для земных пустырей

отливаю в пустотах пространства!

О немые воланы, ведите,

все сводя путеводные нити,

все свиданья, до боли не те!

Так, бессмертная мертвая… Так…

За двойные врата твоей крови,

куда входят, склонясь головою,

на носочках, настолько неслышно,

что отец, перед тем как вошел,

так притих, что уменьшился вдвое,

ставши первым твоим малышом…

Так, бессмертная мертвая… Вниз,

в базилику костей твоих вечных,

где и плач не погасит очаг,

где и кончиком пальца

не тронет Судьба…

Так, бессмертная мертвая.

Так!

Девятиглавый зверь Перевод А. Гелескула

И, к несчастью, растет

и растет на земле страданье —

пядь за пядью, растет повсюду,

поминутно, по часу в минуту,

и причина страданья — это страданье дважды,

и регламент оскаленный пытки — страданье дважды,

и траве вырастать травою —

страданье дважды,

и живому от радостей жизни — больнее вдвое…

Никогда, человечные люди,

никогда еще столько боли

не таили сердца, стаканы,

буквари, бумажники, бойни!

Никогда так не ранила нежность,

горизонт не стягивал туже!

Никогда огонь так умело

не рядился смертною стужей!

Да, Министр Охраны Здоровья!

Не бывало здоровье бренней,

и по капельке столько мозга

не высасывали мигрени!

И не билась, как в окнах муха,

и за стенками шкафа — мука,

и за стенками сердца — мука,

и за стенками нерва — мука!..

Братья люди, растет несчастье!

И растет само, без усилий.

Как морщины. Как res Руссо.

Как машины, скорей, стосильней.

По каким-то своим законам,

от причин бесконечно малых,

зло растет половодьем боли

с омутами в тугих туманах.

Лик земли искажен от боли,

и порядок вещей нарушен —

и уже вертикальны воды,

зримы очи и слышимы уши,

и родятся в них девять набатов

в час зарницы, и девять сарказмов

в час пшеницы, и девять визгов

в час рыданий, и девять свистов

и ударов — и нет лишь крика…

Боль охотится, братья люди, —

застигает нас полусонных,

распинает нас на экранах,

колесует нас в патефонах,

и снимает с креста в кровати,

и, отвесно упав, ложится

в наши письма —

и все это, братья,

слишком больно, можно взмолиться…

Ибо следствие боли — каждый,

кто родится, растет, умирает,

и кто, не родясь, умирает,

и кто от рожденья бессмертен,

и все те — с каждым часом их больше, —

у кого ни жизни, ни смерти.

И как следствие той же боли

я в печаль ушел с головою,

я до корня волос печален

и до кончика пальца вдвое,

лишь увижу распятый колос,

только гляну на хлеб чуть теплый,

на заплаканный ломтик лука,

на кровавые струпья свеклы,

и ни соль — словно серый пепел,

и на землю, где воды текучи,

где вино — господь-искупитель,

снег так бледен, а солнце — жгуче!

Как могу, человечные братья,

как могу я не крикнуть, рыдая,

что с меня уже хватит!.. Хватит

стольких болей и стольких далей,

хватит нервов, изнанок, стенок,

этих крох, этой жажды вечной, —

я не в силах, я сыт до отвала!

Что же делать, сеньор Министр?..

О, к несчастью, сыны человечьи,

сделать, братья, должны мы немало!

«У гнева, дробящего старых на малых…» Перевод А. Гелескула

У гнева, дробящего старых на малых,

детей — на птиц в непогожий вечер

и птицу — на перья в потемках алых,

у гнева сирых —

один бальзам против двух увечий.

У гнева, дробящего ствол на ветки,

на почки дробящего ветвь оливы

и каждую почку — на клетки,

у гнева сирых —

одна река против двух разливов.

У гнева, дробящего свет на тени,

и тень — на луки с летучим жалом,

и лук — на кости захоронений,

у гнева сирых —

одна рука против двух кинжалов.

У гнева, дробящего душу на ткани,

и ткани тела — на рваные раны,

и раны тела — на клочья сознанья,

у гнева сирых —

один очаг против двух вулканов.

Спотыкаясь среди звезд Перевод А. Гелескула

Я знаю настолько несчастных, что нет у них даже

и тела; взметенная пыль,

ничтожная — пядь от земли — прирожденная горесть

в пустой оболочке;

сплошное «не мучьте», идут к жерновам забытья,

и кажется — ветер их гонит, ожившие вздохи,

и слова их сливаются в четкое эхо кнута.

День за днем они лезут из кожи,