Поэзия Латинской Америки - [76]

Стеклярус сладостей, мишурный виноград,

слезами брызнувший

в могильной ступке мира!..

Платки для слез?

Вот самые красивые —

узоры звезд, небесная канва:

зеленые,

сиреневые,

синие,

пропитанные сердцем кружева.

И если ткань от желчи станет черной,

легко коснется горькой головы

бессмертной нежности покров нерукотворный —

ветхозаветные ладони синевы.

Брачное ложе вечности Перевод П. Грушко

Любовь сильна лишь за чертою жизни!

Большим зрачком становится могила,

в чьей глуби воскресает и томится

тоска любви, как в чаше, где застыли

века веков и черные зарницы.

В миг поцелуя набухают губы,

как нечто обреченное пролиться,

и в судорожном трепете касанья

уста устам любимым дарят право

жить этой жизнью, полной угасанья.

И если это так — сладка могила,

где все в конце концов соединятся

в пучине, как ее ни назови.

И темнота сладка — здесь место встречи

всемирное свидание любви.

Дождь Перевод И. Чежеговой

В Лиме… В Лиме хлещет ливень,

мутной тоской отзываясь в крови.

Смертной отравой вливается ливень

сквозь пробоину в крыше твоей любви.

Не притворяйся спящей, любимая…

Солги… И взглядом меня позови.

Все человечье — необратимо:

я решил уравненье твоей любви.

Осколками геммы вонзается снова

в меня твое подневольное слово,

твое колдовское, неверное — «да»…

Но падает, падает ливень дробный

на лежащий меж нами камень надгробный,

под которым тобой я забыт навсегда.

Вечные кости Перевод А. Гелескула

Господь, я жизнь оплачиваю болью,

твой хлеб тяжел и божий день немил.

Но этот сгусток мыслящего праха

на горсти слез замешан не тобою,

и ты, господь, Марий не хоронил.

Господь, господь, родись ты человеком,

тогда б ты вырос в подлинного бога,

но как ни бьемся, веря и терпя, —

ты ни при чем, тебе всегда неплохо.

Страдаем мы — чтоб выстрадать тебя.

И в этой тьме, где глаз я не сведу

с огня свечи, как смертник на помосте,

зажги, господь, последнюю звезду —

и вновь метнем заигранные кости!

Садись, игрок, — и с первого броска

слепая власть бестрепетной десницы

пусть обратит два траурных очка

в орбиты смерти — топкие глазницы…

И эта ночь — конец твоей игры.

И не в нее ли, злую, как ненастье,

летит земля сквозь сонные миры

игральной костью, брошенной на счастье, —

заиграна уже до круглоты,

летит, чтобы в последнее мгновенье

остановиться в недрах пустоты,

внезапной пустоты исчезновенья!

Поэт своей любимой Перевод Юнны Мориц

На кривых перекладинах губ в темноте

Ты распята была, как Исус на кресте,

Боль твоя означала — Исус на кресте

Безутешно заплакал в крови, в наготе.

Это — странная ночь, не такая, как те…

Смерть трубила в берцовую кость в темноте,

Посреди сентября, в дождевой чистоте

Искупленье и грех обнялись на кресте.

Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,

И высокая горечь исчезнет со всем,

И усопшие рты припадут к пустоте.

И не будет упрека в тебе, неживой,

Мертвый, я не обижу тебя, как живой,

Будем братом, сестрой при едином кресте.

Зов Перевод А. Гелескула

Сегодня не пришел ко мне никто,

ничья душа на помощь не позвала.

И при свечах ночного карнавала

я не узнал кладбищенских цветов.

Прости, господь, что умер я так мало!

Все шли — и не молили и не звали,

но шли и шли — и что-то забывали.

И что-то оставалось в этом доме

и, как чужое, жгло мои ладони.

А дверь была закрыта —

и звал я: «Если в чем-нибудь нужда,

остановитесь — здесь оно забыто!»

И ждал… Ведь никогда в ночи моей

я но умел захлопывать дверей —

и груз чужого сердце принимало.

Сегодня не пришел ко мне никто…

А вечер долог был — и умер я так мало!

Моему брату Мигелю Перевод Юнны Мориц

Я сижу на скамье перед этим жилищем,

где так бесконечно и скорбно тебя не хватает.

Я думаю, как простодушно мы играли бы вместе

и мама погладила б каждого: «Дети, довольно…»

Вот спрячусь, как прежде,

во время вечерней молитвы,

и ты ни за что, ни за что меня не отыщешь.

А после в гостиной, в передней, в углу коридора

ты притаишься тихонько, чтоб я не нашел.

Я помню, что мы доводили, играя,

друг друга до слез.

Мигель, ты спрятался

в августе, ночью, почти на рассвете,

но вместо улыбки тебя осенила печаль.

А я, твое неумолкшее сердце второе,

смертельно тоскую с тех пор, оттого что тебя не нашел.

И жуткие тени ложатся на детскую душу.

Ты слышишь, Мигель, выходи,

я жду тебя целую вечность. И может встревожиться мама.

Черные листья Перевод А. Гелескула

Лишь сигарета в сумраке горит,

подрагивая вспышками тревоги, —

и нервный ритм

колышет на дороге

пастушью тень, как мертвый тамаринд.

Сырая ночь стекает по стене,

смывая все от крыши до приступка, —

и тает дом в разбухшей тишине,

где дышит дождь мучительно и хрупко.

Как постарела дверь!

Я и доныне помню ее пенье.

Но, тихая, молчит она теперь

и только пепел сеет на ступени,

а сотни глаз зияющей тоски

с меня не сводят темные орбиты,

и по углам латают пауки

лохмотья тени, веющей забытым.

И горечью дохнув,

из темноты несмело и незряче

встают ворота, руки распахнув

в растроганном и судорожном плаче, —

то вновь мои сыновние глаза

коснулись их немого полукруга,

где в каждой щелке тайная слеза

уснула, как далекая подруга.

И вот полузабытая тоска

с бездомным сердцем тихо зашепталась.

— Сеньора?

— Да, сеньор, она скончалась…

а я все вижу креп ее платка…

Былое бредит, болью оживая,

и молча принимается в ночи

отверженная муза кочевая