Поэзия Латинской Америки - [75]

о, как бередит он память о веснах моих далеких,

в ту пору в сребристом свете мой герб горделиво реял,

на нем красовались якорь и корабельные реи,

курился туман янтарный, играя отливом бледным,

озерная дева душу баюкала сном волшебным,

любовь под золой былого все тлеет в глуби бездонной,

когда пламенеют розой вечерние те балконы!

Дубки

Возле дороги, у самой реки,

плакали тихо, по-детски дубки,

свежий покой с облаками деля,

в свете жемчужном дремали поля,

сказка волшебная грезилась мне

в утренней розовопенной волне,

у ветряка, над кипеньем садов,

чудились смех и хорал голосов,

в зелени влажной далеких маслин

мнился мне томный призыв окарин,

тишь полевая да млечный туман

в воздухе стлалися, как фимиам…

А у дороги, у самой реки,

плакали тихо, по-детски дубки.

Сапсаны [236]

Покинув скалы

в плащах тумана,

на крыльях алых

летят сапсаны.

Они зобасты

и горделивы,

их тени сизы,

темней оливы.

Их клювы кривы,

острей булата,

а грай зловещий

страшит пернатых.

Чего им надо —

непостижимо!

Парят над речкой,

и снова мимо

зеленых пастбищ,

болот и кочек,

селений сирых,

глухих урочищ.

Всего милей им

уединенье:

столбы, руины

средь запустенья.

Там они дремлют

в вечернем ветре,

непостижимые

посланцы смерти.

Горит их перьев

великолепье,

они — как тени

седых столетий!

Шествие

Лентой увядших цветов —

о, как бескровны их лица! —

меж разноцветных домов

шествие плавно змеится.

Шелест упругих шелков

цвета зари и печали,

встретят ночных пришлецов

мглою повитые дали.

Тяжек их шаг и суров,

в страхе распахнуты очи,

мертвых ли сумрачный зов

манит их вновь и морочит?

Ночи густеет покров,

тает людей вереница…

Ждут их, как песни без слов,

инков державных гробницы.

АЛЬБЕРТО УРЕТА [237] Перевод М. Квятковской

Уснуло время…

В часах уснуло время. Ни одной

неверной ноты нет в гармонии напевной,

исторгнутой в ночи болезненной луной,

чей свет — как музыка, как стон тоски душевной.

Все спит в печальной спальне одинокой.

Жизнь застывает. Миг перерастает в вечность.

Мы растворяемся в недвижности глубокой,

и мнится, сон души уходит в бесконечность.

Баллада о морской розе

Стрелки твои означают тридцать две дороги,

одни уводят на землю, другие — в простор морской.

Скажи мне, роза ветров,

нет ли еще одной?

Стрелки твои означают тридцать две дороги,

одни уводят на землю, другие — в простор морской.

Скажи мне, роза ветров,

нет ли новой, совсем иной?

Роза ветров, укажи мне, укажи мне мою дорогу,

и пусть ни на суше, ни в море не будет ее примет.

Дай в никуда мне дорогу, неприкаянных странников, роза,

а лучше всего такую, откуда возврата нет.

Не бойся, если несчастье…

Не бойся, если несчастье тебя клеймом отмечает —

таится завязь улыбки в исходе любой беды;

самые темные воды звезду на себе качают,

и нет приветливей света, чем свет печальной звезды.

Оставь земле свое бремя, познай затишье покоя,

рожденное скрытой скорбью средь мрака и немоты, —

тогда над своей душою ты сядешь, как над рекою,

и будешь следить, как мимо плывут и жизнь и мечты.

И вечером, может быть, ночью, пробьет твой час сокровенный,

когда должна воротиться душа к иным берегам,

и все, что было с тобою, мелькнет чередой мгновенной, —

тогда поцелуй прощальный пошли вослед этим снам,

если увидишь призрак, любимый и незабвенный,

летящий тебе навстречу, наперерез волнам…

СЕСАР ВАЛЬЕХО [238]

Хлеб наш Перевод Юнны Мориц

Проглочен завтрак… Влажное кладбище

до облаков пропахло кровью ближних.

Зима, дома… Ползущая телега,

похожая на существо живое

и скованное голодом в мороз.

Хочу стучать во все дома подряд

и спрашивать бог весть о ком и после

увидеть бедняков и положить

в ладони каждого горячий хлеб —

и плакать.

И грабить виноградники обжор

двумя святыми сильными руками,

которые однажды на рассвете

навек освободились от креста.

Не поднимайтесь по утрам, ресницы!

О господи, наш каждодневный хлеб

нам даждь!..

Все кости у меня — чужие;

а чьи они, я их украл, быть может!

Я в этот мир пришел забрать, быть может,

все то, что должен был забрать другой.

Я думаю, что, если б не родился,

другой бедняк согрелся б этим кофе!

Я — жалкий вор… Куда деваться мне?

И в этот час, когда земля так пахнет

могилой, нищетой и так печальна,

хочу стучать во все дома подряд,

и бог весть у кого просить прощенья,

и печь ему горячие хлеба —

вот здесь, в огне пылающего сердца.

Под тополями Перевод А. Гелескула

Как трубадуры в стенах каземата,

деревья смолкли в роще тополиной,

и зажурчал библейскою долиной

речитатив кочующего стада.

Седой пастух согнулся под овчиной,

завороженный муками заката, —

и две звезды уснули, как ягнята,

в печали глаз, пасхальной и пустынной.

Поет сиротство шелестом погостов,

и колокольчик тает за лугами,

стихая все осеннее, все глуше…

Заткала синева железный остов,

и в ней, тускнея мертвыми зрачками,

хоронит пес пустынный вой пастуший.

На рассвете Перевод А. Гелескула

И сливался с ней, настолько с ней сливался!..

Как ребенок, по тропинкам полудиким,

по изгибам заповедным и упругим

уходил я в нежный холод земляники —

в ее утренние греческие руки.

А потом она повязывала галстук

заговорными цыганскими узлами,

и опять я видел камень угловатый,

косолапую скамейку и окно,

пели мельничные крылья циферблата

и кружились и наматывали сами

обе жизни на одно веретено.

Ночи милые, не знавшие утрат,

я вспоминаю вас задумчиво и сиро.