Поэзия Латинской Америки - [65]

собственною рукою в память векам отлей

сердце твоих республик, ждущих сегодня, чтобы

снова явилось миру чудо любви твоей.

ХОСЕ ГОРОСТИСА [194] Перевод В. Васильева Песни в лодках

Кто мне купит апельсин?

Кто мне купит в утешенье

сочный, яркий, как кармин,

в утешенье кто мне купит

в форме сердца апельсин?

Жжет мне раны соль морская,

в сердце боль.

Соль морская в моих жилах,

на губах морская соль.

Кто свои позволит губы

целовать?

Белый колос поцелуя,

не могу тебя сорвать.

Кто моей напьется крови

допьяна?

Я не ведаю, застыла

иль еще течет она.

Если спросу нет на сердце, —

горе мне! —

значит, сердце затерялось,

словно тучка в вышине.

Затерялось, словно лодка

посреди морских пучин.

Кто мне купит в утешенье

яркий сочный апельсин?

Радуется море

Я ходил дорогами тернистыми

за банановыми листьями.

Радуется море.

Я ходил, куда манил

повелитель всех ветрил.

Радуется море.

Ведь луна (а ей пятнадцать лет всего-то) —

серебро, кармин и позолота.

Радуется море.

Ведь луна над морем, радости полна,

ароматом тубероз напоена.

Радуется море.

Семь бутонов распустились у дороги

и моей невесте кланяются в ноги.

Радуется море.

Семь бутонов, а дыхание одно,

голубиною сверкает белизной.

Радуется море.

Жизнь, сорву я эти белые бутоны,

что возлюбленной моей кладут поклоны.

Радуется море.

Жизнь, любовь моя чиста и молода,

очернить ее не дам я никогда.

Радуется море.

САЛЬВАДОР НОВО [195] Перевод В. Столбова

История

«Пусть умрут гачупины[196]!»

Отец у меня гачупин.

И учитель глядит в мою сторону злыми глазами.

Нынче он говорит о войне,

о жестоких и подлых испанцах,

они убивали индейцев.

Наш учитель, он тоже индеец.

И мальчишки кричат:

«Пусть умрут!

Пусть умрут гачупины!»

Но я не кричу.

Мне противно.

Пусть умрут гачупины!»

Но я не кричу.

Мне противно.

Какие они дураки!

Да, история так говорит.

Но при чем тут отец

или я?

Эпифания

В воскресение

Эпифания не вернулась домой.

Я слыхал, говорили соседки,

что какой-то чужой мужчина

увел с собой Эпифанию.

И когда я спросил у служанок:

а куда он ее увел,

мне сказали — в какую-то комнату.

Но никто не мог мне ответить,

где она, эта комната.

Мне она представлялась пустой и холодной;

сырая земля вместо пола;

окон нет, только двери на улицу.

Никого в ней не мог я увидеть,

хотя много думал о ней.

Однажды вечером

Эпифания вернулась домой.

Я бежал за нею по саду

и просил рассказать мне,

кто был он, тот мужчина,

и что он ей сделал,

и почему пустой была комната,

как коробка, оставшаяся без подарка.

Эпифания смеялась и убегала,

а потом распахнула калитку

и впустила улицу в сад.

Любовь

Любить — это значит — когда ты со мной,

Робко молчать и ни вздохом не выдать себя,

А когда ты уйдешь, вспоминать твой голос,

И в ладонях хранить теплоту твоих рук.

Любить — это значит — тебя ожидать,

Будто ты неизбежно придешь, как закат,

Ни раньше, ни позже. И мы будем одни,

В мире игрушек и сказок,

На высохшей за день земле.

Любить — это значит — когда тебя нет,

Слышать в дыхании ветра запах твоих волос

И глаз не сводить со звезды, на которую ты ушла,

Когда ворота ночи захлопнулись за тобой.

ЭФРАИН УЭРТА [197]

Проспект Хуареса Перевод Ю. Петрова

Ты все теряешь: дни, любовь к отчизне,

страсть к женщине любимой, сон и силы,

и волю к жизни, и права на нежность,

и, обезумев, ты идешь, а рядом —

желанья, мир, огни — и ничего-то

не знаешь ты — ведь сказано однажды,

что людям ничего не должно знать.

Глухая поступь голода — как ругань,

как ранящие чуткий слух удары

волны порока мутной, как холодный

блеск мраморных надгробий, и как веток

скорбь обнаженная, как дрожь готовой

замерзнуть и оледенеть воды.

Есть в воздухе река — хрусталь и пламя,

есть море голосов и вопль дикарства,

есть ранящие мысли и предметы,

есть краткий шум рассвета, и предсмертный

крик ночи этой вот, и новой ночи,

и всех ночей вселенной, увлаженных

испариною горьких, скорбных ртов.

Идешь ты, как по роще кипарисов,

по острым, удлиненным теням страха,

впритык к подножью смерти. И не знаешь

ты ни о чем — ведь сказано однажды,

что ничего никто не должен знать

и говорить — ведь все, что скажут, — это

мольба, прощанье, лозунг и приказ.

Не замечай сочувственного взгляда,

по дебрям осторожно пробирайся,

ты — не хозяин неба над тобою,

ты по-пспански говоришь — и видишь

угрозу голубых и чуждых глаз.

Ты — карлик рядом с родом великанов,

сраженный страхом дня, и скорбью ночи,

и фальшью душ — и только падший ангел

поэзии, раскрыв, раскинув крылья,

тебя сумеет, может быть, спасти.

Идешь навстречу мукам, чтоб пронзили

тебя шипами родины погибшей,

чтоб задушили гомоном отелей,

где все гниет в вонючем море виски.

Идешь в ничто, забытый целым миром,

и ты не видишь мрамор Хуареса

и лавры, опозоренные смехом

мошенников различного калибра;

преследуют тебя, идут по следу

азалии из штата Алабама,

магнолии с горячей Миссисипи,

спешат политиканы-пеликаны

и розы из садов Луизианы,

ромашки, незабудки и фиалки

из Тéхаса, Миссури, Иллинойса…

И миллионы Библий, что похожи

на миллионы мертвых голубей…

Ты смотришь на деревья и мечтаешь

о непорочности вещей любимых,

о чистой доброте старинных улиц

с их смехом древним, с молнией, упавшей

на кожу, позлащенную любовью

смеющегося, ласкового солнца…

Друзей ты видишь, а друзья похожи

на тень друзей, на тень герани, розы,

на лавра тень, бескровную, как траур.