Поэзия Латинской Америки - [66]

Что за страна, в которой жить пришлось нам?

Где волшебство спокойствия, где чудо

той тишины, где все любви подвластно?

Нас столько миллионов — неужели

нам по-английски надо говорить?

Сам спросишь — сам ответа избегаешь,

как тело — раскаленного гвоздя…

Ведь все горит как будто, все пылает,

а между тем, все — прах, все — куча пепла:

в походке девушек, гармонии лишенной,

надушенного тлена клокотанье,

плач по судьбе на юношеских лицах

и вялая игра с недальней смертью

в померкнувших глазах у пожилых.

Все будто бы пылает, словно крепость,

огнем и кровью взятая. И сердце

пейзажем этим пахнет. Пахнет воздух

иссохшими телами мертвых мыслей.

Поэты пахнут мрамором и бронзой.

И медленно все это догорает,

как на большом кладбищенском костре.

Все словно умирает постепенно.

Все — пыль, сто раз истертая ногами.

Отчизна — пыль, хотя она должна быть

живою плотью… Нет ее! Из сердца

ее изъяли, вырвали, а сердце

опустошенное — под каблуком.

Бежать, бежать от буйволов свирепых,

все растоптавших, от всесильной злобы

тельца златого, карлика-тирана,

республики, все взявшей, все купившей, —

озера, электричество и банки;

бессмысленно уже взывать к Линкольну

и незачем глядеть на Хуареса —

топор врага обоих обезглавил,

нет уваженья ни к какому миру,

нет уваженья ни к какой любви.

Нет уваженья к воздуху, которым

мы дышим все, ни к женщине любимой,

ни даже к сочиненному тобою

стихотворенью… Это оттого, что

нет милосердья к родине, в которой

течет страдальцев праведная кровь.

Да, братья, все, все кажется погибшим,

покуда в нашем Мехико — простите,

в Мехико-Сити! — дикари надменно

шагают по проспекту Хуареса:

туристы — знатоки киноискусства,

вздыхатели об «унесенных ветром»,

и гангстеры-убийцы, и «Мисс Тéхас»,

миллионерши-психопатки (сотни

разводов за плечами!) — все поганят

и топчут красоту и пожирают

«Молитву Гетесберга», и страницы

Уитмена, и чаплинские фильмы,

и паспорт Поля Робсона, а после

тебя бросают тут же, на асфальте,

с разорванным английской речью слухом,

с открыткою Чапультепéка, смятой

в ненужный и беспомощный комок…

АЛИ ЧУМАСЕРО [198]

Стихи о корнях любви Перевод П. Грушко

Когда еще ветер не был опрокинутым морем

и ночь не облачилась в свое траурное одеянье,

а звезды и луна еще не утвердили на небе

своих сияющих тел…

Еще до того, как свет, темнота и горы

увидели, как вздымаются их купола,

раньше, чем что-либо начало плыть в воздухе,

чем что-либо началось…

Когда еще не родилась надежда, и ангелы

не блуждали по своей белой тверди,

когда воды еще не было и в намереньях бога,

еще до того, прежде…

Когда еще не было на лугах цветов,

ибо лугов еще не было, а цветов тем более,

когда небо не было синим, а муравьи рыжими, —

уже тогда были ты и я.

ОКТАВИО ПАС [199] Перевод А. Гелескула

Ветер

Листья запели,

яблоки пляшут, такт отбивая;

кружится роза,

свежего бриза роза живая.

Двинулись тучи,

рябью погнало воздух бездонный,

круг горизонта

вслед завертелся, как заведенный.

Нет горизонта;

кружатся маки, бриз обжигая;

девушка в пене

гребнем буруна взмыла нагая.

Я исчезаю

светом и пеной, телом без плоти;

мир — это ветер,

это лишь воздух на перелете.

Два тела

Встретятся два тела,

и порой — как волны

в океане ночи.

Встретятся два тела,

и порой — как корни,

сросшиеся ночью.

Но порой два тела —

два холодных камня,

и вся ночь — пустыня.

По порой два тела —

два ножа холодных,

и вся ночь — их отблеск.

И порой два тела —

две звезды падучих

в опустелом небе.

Ветка

На самом верху, на туго

натянутой нитке звука,

дрожит и звенит пичуга.

Дрожаньем стрелы крылатой

она расщепила ветку —

и дрожь отдалась руладой.

Сосновой щепой смолистой

сгорает она, живая,

в пылу золотого свиста.

Напрасно взгляд поднимаю:

звенит над засохшей веткой

одна тишина немая.

Спираль

Махровой розой расцветая,

в ночи взрывается петарда —

взлетает роза золотая.

И, как петарда, в яркой пене

взлетают волны, рассыпаясь, —

из-под крыла вскипает пенье.

И, словно роз тугие слитки,

петардой свернуто движенье,

окаменелое в улитке.

Витки спирали в напряженье

растут и ширятся повсюду —

не унимается движенье.

Вчера улитка — сгусток тени,

а завтра — свет, волна и ветер,

и эхом — раковина в пене.

Ночная вода

Ночь конского зрачка, тревожного в ночи,

ночь влажного зрачка озерной глубины —

в твоих зрачках тревожного коня,

в твоих зрачках таинственной воды.

Глаза воды ночной,

глаза ночного дна,

глаза речного сна.

Сиротство с тишиной

бредут, как два зверька, гонимые луной,

и пьют из этих глаз,

и пьют из этих вод.

Откроешь ты глаза —

и открывает ночь замшелые врата

в заветную страну неведомой воды,

ключи которой бьют из сердца темноты.

Закроешь ты глаза —

и тихая река вливается в тебя,

и вновь ты для меня темна и далека:

то омывает ночь края твоей души.

Улица

На бесконечной улице ни звука.

Я спотыкаюсь, падаю впотьмах,

и поднимаюсь, и топчу вслепую

сухие листья и немые камни,

и кто-то за спиной их топчет тоже:

замру — замрет и он, прибавлю шагу —

он тоже. Озираюсь — ни души.

Вокруг темно и выхода не видно,

нет никого, и я кружу, кружу,

а закоулки вновь меня выводят

на улицу, где я крадусь за кем-то,

кто падает впотьмах и, поднимаясь,

глядит в меня и шепчет: — Ни души…

Оборванная элегия

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Той первой смерти нам не позабыть,

хотя такой была она мгновенной,