Поэзия Латинской Америки - [67]

что не дала ни лечь, ни причаститься.

Я слышу неуверенную палку,

и шум переводимого дыханья,

и звук шагов. Умерший на пороге.

Недолог путь от лестницы до смерти,

и времени едва хватает сесть,

поднять лицо, найти глазами стрелки

и удержать сознаньем: полвосьмого.

И до сих пор я слышу, как часы

упрямо отбивают шаг на месте,

не уходя и вспять не возвращаясь.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

И ту, что умирала ночь за ночью,

и медленная смерть ее была

как долгое прощание, как поезд,

который все не может отойти.

Все ловят губы ниточку дыханья,

все ширятся зрачки, о чем-то просят,

и, с лампы на меня перебегая,

глаза ее впиваются в мои

так жадно, словно душат их в объятьях,

но взгляд мой, задыхаясь, ускользает,

и прячется, и с берега следит,

как тонет тело, тонет и теряет

соломинку спасительного взгляда.

Куда она звала меня? С собою?

Наверно, смерть вдвоем — уже не смерть.

Наверно, оттого и умираем,

что с нами умереть никто не хочет,

в глаза нам заглянуть никто не может.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Того, кто вышел из дому и канул,

и неизвестно, где он заблудился,

куда забрел, в какую тишину.

Но за столом семенным, вечерами,

бесцветные пустоты наших пауз

или порой оборванная фраза,

повисшая в молчанье паутинном,

распахивают двери — перед ним.

Слышны шаги. Идет. Остановился…

И кто-нибудь из нас тогда встает

и двери запирает понадежней.

Но он упрям, он долго протестует.

Он прячется среди зевков и стульев,

в пустых углах и складках занавесок.

Ведь он не мертв, он просто не вернулся.

И протестует, как ни запирай.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Их лица, повторенные моим,

безглазые и пристальные взгляды, —

не прячется ли в них моя разгадка,

кровавый бог, который движет сердцем,

и ледяной, по капле пьющий кровь?

Их тишиной зеркально отраженный,

я — их смертей живое продолженье,

и — что скрывать — я их последний крах.

Я снова вспоминаю наших мертвых.

Порочный круг мышления, все тот же

и завершенный там, откуда начат.

Поток слюны, который станет пылью,

неискренние губы, ложь за ложью,

полынный привкус мира, безучастье,

пустых зеркал абстрактные пучины,

все то, что в час кончины остается

и ждет, и все, что кануло навеки, —

все разом поднимается во мне

и хочет жить, и просит корку хлеба

глоток воды, в которой отказали.

Но нет воды, все высохло до дна.

Изглодан хлеб, изжевана любовь,

взамен нее невидимые прутья

и в клетке дрессированная сучка

на пару с рукоблудом павианом,

а что пожрал — тебя же пожирает,

и в жертве обретаешь палача.

Растоптанные дни, газетный мусор

угар ночей, раскупоренных наспех

и галстук поутру скользит удавкой:

«Не злобься, клоп, ползи, встречай зарю…»

Пустынен мир, и нет конца пустыне

и рай закрыт, и ни души в аду.

ХАЙМЕ САБИНЕС [200] Перевод И. Копостинской

Медлительное, скорбное животное

Медлительное, скорбное животное…

Таким живу. И был всегда такой.

Скорбный с тех самых пор, когда схлестнулись

ветер, пыль и вода.

Я с незапамятных времен протягиваю руку богу.

Скорбный, как очертанья этих скорбных гор

в ночи проклятого и злого одиночества,

тяжелого, как забытье.

Оно подкатывает к горлу,

а струпья тишины

сжимают, душат и снова отпускают.

Скорбный, как этот голос скорбный,

как будто он возник еще задолго до того,

как зародилась жизнь.

Который постепенно постигаем…

Скорбный сам по себе, как эта ночь

и до меня и после.

А плоть моя точь-в-точь, как мой язык

с далеких, незапамятных времен

предчувствует, пророчит.

Медлительный из глубины веков, покрытых мглой —

Далекий, дальний, незнакомый голос —

оттуда, где лишь покой небытия немой.

Медлительное, скорбное животное.

Таким живу. И был всегда такой.

Ты горе тащишь на плечах

Ты горе тащишь на плечах.

В твоих карманах одна печаль,

а под ногтями горькая земля могил,

и кровоточат ссадины.

Запавшие глаза обведены глубокой тенью —

ее как будто впрыскивает ночь, впиваясь

бесчисленными иглами.

У тебя сердце выздоравливающего —

беспомощное, неуклюжее, как новорожденный,

и нежное, как яблоко.

Идешь по улицам, присматриваясь, наблюдая…

И ширится улыбка на губах.

Ты чувствуешь себя, как первый житель на земле.

Ведь ты воскрес. И для тебя вся эта улица, дома,

деревья, дымка…

И солнце, что вонзается и жжет,

и зябкий вечер, наводящий на мысли

о постели теплой и женщине.

И ночь, которая любовно обнимает

тебя и книгу у тебя в руках.

И утро дымное перед работой.

Грохочущие глотки шумных фабрик.

И распорядок канцелярий — тоскливый, как несварение

желудка. И влажность унавоженных конюшен,

витрины бакалейных лавок,

столпотворенье разноцветных тентов,

приправленная борной кислотой вода контор

и ежедневная карболка мессы.

И мудрость мусорщиков грустная. Все для тебя.

Весь этот город любви, соблазнов, преступлений

и упорядоченных сплошь безумств.

И острая потребность кого-то отыскать,

и одиночество в вечерней толчее…

Библиотеки и бордели,

кино, театры, стадионы,

арены, танцплощадки,

асфальт пустынный на рассвете, — все для тебя.

И эти люди, и призраки людей.

И те, вернувшиеся к жизни, и эти тени —

они едят, передвигаются и веселятся,

страдают, наслаждаются,

болеют, умирают везде, где ты бываешь…

И для тебя все эти сбившиеся в кучу руки,

чтоб ты пожал их своими культями — руками,

которые, конечно, тут же вырастут…

Тебе дано все это, чтобы и ты себя отдал