Поэзия Латинской Америки - [63]

Пусть будет чуждо сердцу твоему

все, что волнует человечье стадо;

возделав душу, обретешь награду:

услышишь тишину, прозришь сквозь тьму.

Пусть ты себя возлюбишь в сердце строгом,

в нем заключив весь ад, все небеса,

и в сердце пусть глядят твои глаза,

чтоб необъятный мир постичь в немногом.

И пусть, оковы жизни разреша,

с собою взяв весь мир, тобой творимый,

услышишь ты свой стих неутомимый,

где бьется жизни легкая душа.

Дом при дороге

Дом при дороге — он во мне самом,

в открытом настежь сердце, — грустно в нем.

За эти годы в нем перебывало

необычайных странников немало,

но чаще пустовал он день за днем.

И видел он

в улыбках жизни и в ее блужданьях

один и тот же бесконечный сон —

о легких встречах, скорых расставаньях.

И редко, редко путник уходящий

для гостя нового оставит огонек,

в ночи горящий,

и, покидая дружеский порог,

напишет несколько приветных строк.

Нет — большинство гостей уходит в нетерпенье,

едва спугнет их преждевременный закат,

и в доме остается хлам и чад,

умерших песен неприкаянные тени

и стертый след на каменной ступени.

И потому, когда в ночи глубокой

неведомый мне путник одинокий

затеплит огонек, тогда —

— Кто там теперь? — гадаю я в тревоге.

То запоздалая любовь зашла с дороги,

иль загостилась старая беда?

Старая боль

Это старая боль воротилась незванно, нежданно…

Я свой сад подстригал и вино попивал из стакана.

Хлопотливые птицы вели надо мной разговор,

и наивная радость звенела, как праздничный хор;

и опавшие роз лепестки на газоне блестящем,

и политые грядки твердили о непреходящем

мирном пире; и странные звуки летали кругом —

словно кто-то за ближним кустом целовался тайком;

в деревенском замшелом фонтане, разбуженный эхом,

древний мраморный Пан заливался отеческим смехом…

Только старая боль подступила, как я ни хитрил,

и уселась со мной, и спросила: — А ты не забыл?..

И внезапно из глаз, отуманенных солнечным светом,

по щеке покатилась слеза молчаливым ответом…

А болтливые птицы все так же вели разговор,

и звенела наивная радость, как праздничный хор, —

и ушла моя старая боль, как явилась, нежданно,

все по той же тропе, по которой прокралась незванно…

Подстригал я мой сад и вино попивал из стакана.

Воспоминания сада

Эта серая морось мир окутала снова,

от ненужного горя жизнь темна и тяжка.

У порога души постучала тоска,

как усталая странница в поисках крова.

И дыханье жасминов из сада ночного…

Бередит мою рану острый запах цветка.

Вспоминается вечер… Ползут облака,

моросит, и давно все к отъезду готово.

Острый запах жасмина… Дождя шепоток,

неумолчное в мокрой листве бормотанье,

бесконечных тягучих признаний поток…

И печаль воскрешает в туманном сознанье

чьи-то слезы, летящий по ветру платок

и корабль, отплывающий в скорбном молчанье.

Смерть от любви

Любовь меня живит, и убивает,

и ранит сердце, и светлит сознанье,

сжигает в фиолетовом сиянье,

и вновь мою судьбу переплавляет;

велит упасть и сильным поднимает;

то стебель я, то дуб под этой дланью;

дает мне песнь, что разум отнимает,

и кротко учит постигать молчанье.

Не уходи — пусть длится наважденье,

дай мне твоих тревог и наслажденья,

не исчезай, любовь, — еще не время!

Одну тебя я призову с тоской,

навеки покидая жизни бремя, —

и пусть умру, сражен твоей рукой!

РАМОН ЛОПЕС ВЕЛАРДЕ [188]

Злополучное возвращение Перевод Ю. Петрова

Лучше было бы сюда не возвращаться,

в рай поверженный, немой, лишенный речи,

исковерканный жестокостью картечи.

Здесь и однорукие деревья,

купол круглый обступив сановной свитой,

пропускают сквозь себя упреки башни,

трепеща листвою, бурей битой.

Здесь ружейная пальба запечатлела

на домах всей этой призрачной деревни,

начертила на известке белой

черные и гибельные знаки,

так что блудный сын, домой вернувшись,

потеснив полночный мрак злодейства,

здесь прочтет при лампе закоптелой,

что погибло все, что было прежде

и что больше места нет надежде.

В дряхлое затворничество двери

ливень лупит из прогнившей тучи,

и, кривясь, поет замок скрипучий,

и два гипсовых, два чистых медальона,

чуждых миру и мирским заботам,

словно наркоманы, смотрят сонно

друг на друга и бормочут: «Что там?»

Я пройду отвыкшими ногами

в патио, похолодев от дрожи

ожиданья; занят там колодец

сам собою; там ведро из кожи,

чьи непререкаемые капли

на припев безрадостный похожи.

Если солнце, животворное, хмельное,

жжет неистово истоки христианства,

для мечты отысканные мною;

если ношу муравей тащить не в силах;

если нежный стон голубок сизокрылых,

в паутине заблудившись, длится

некончающейся жалобой бессильной —

то любви и всепрощенья жажда, —

это лишь кольцо в плите могильной.

Новых ласточек гончарная работа —

поколенья нового стремленье

строить гнезда — жажда обновленья;

вечера монашеские, зори,

а под ними, под опалом небосвода, —

плач ребяческий коровьего приплода,

плач по вымени тугому, плач теленка

по жующей фараоновой корове,

детский плач, пугающий ребенка;

колокольня с обновленным звоном;

алтари, покрытые резьбою,

и любовь, открытая влюбленным

парам с одинаковой судьбою;

девушек помолвки — скромных, свежих,

как кочан капусты, плотно сбитых,

в свете фонарей, как на подмостках,

руку подающих у калиток;

барышня, томящаяся где-то

за каким-то старым фортепьяно,

из какой-то арии рулада;

силуэт жандарма с сигаретой…