Поэзия английского романтизма XIX века - [44]

Или мороз, обряд свершая тайный,

Ее развесит цепью тихих льдинок,

Сияющих под тихою луной.

Февраль 1798

Соловей Поэма-беседа, апрель 1798 г. Перевод М. Лозинского

[150]

День отошедший не оставил в небе

Ни облака, ни узкой полосы

Угрюмого огня, ни смутных красок.

Взойдем сюда, на этот старый мост.

Отсюда видно, как блестит поток,

Но струй не слышно; он течет бесшумно

По мягкому ковру травы. Все тихо,

Ночь так спокойна! И хоть звезды тусклы,

Подумаем о шумных вешних ливнях,

Что радуют зеленый мир, и мы

Найдем отраду в тусклом свете звезд.

Но слушайте! Вот соловей запел.

«Звучнейшая, печальнейшая» птица![151]

Печальнейшая птица? Нет, неправда!

Нет ничего печального в Природе.

То, верно, был ночной скиталец с сердцем,

Пронзенным памятью о злой обиде,

Недуге давнем иль любви несчастной

(Собой, бедняга, наполнявший все

И слышавший в нежнейших звуках повесть

Своей же скорби), иль ему подобный,

Кто первый назвал эту песнь печальной.

И этой басне вторили поэты,

Которым, чем за рифмами гоняться,

Гораздо лучше было бы прилечь

На мху лесной лощины, у ручья,

При солнце или месяце, внушеньям

Живых стихий, и образов, и звуков

Всю душу отдавая, позабыв

И песнь свою и славу! Эта слава

Тонула бы в бессмертии Природы, —

Удел достойнейший! — и эта песнь

С Природой бы слилась и, как Природу,

Ее любили бы. Но так не будет;

И поэтичнейшая молодежь,

Что коротает сумерки весны

В театрах душных, в бальных залах, сможет

По-прежнему сочувственно вздыхать

Над жалобною песнью Филомелы[152].

Мой друг, и ты, Сестра![153] Открыта нам

Другая мудрость: в голосах Природы

Для нас всегда звучит одна любовь

И радость! Вот веселый соловей

Стремит, торопит сладостный поток

Своих густых, живых и частых трелей,

Как бы боясь, что тьмы апрельской ночи

Ему не хватит, чтобы песнь любви

Спеть до конца и с сердца сбросить груз

Всей этой музыки!

Я знаю рощу

Дремучую у стен высоких замка,

Где не живут уже давно. Она

Вся заросла густым хворостником,

Запущены широкие аллеи,

По ним трава и лютики растут.

Но я нигде на свете не встречал

Так много соловьев; вдали, вблизи,

В деревьях и кустах обширной рощи

Они друг друга окликают пеньем, —

Где и задор, и прихотливость лада,

Напевный рокот, и проворный свист,

И низкий звук, что всех других отрадней, —

Такой гармонией волнуя воздух,

Что вы, закрыв глаза, забыть готовы,

Что это ночь! Меж лунными кустами

С полураскрытой влажною листвой

Вы по ветвям увидите сверканье

Их ярких, ярких глаз, больших и ярких,

Когда лампаду страстную затеплит

Светляк во мраке.

Молодая дева,

Живущая в своем радушном доме

Поблизости от замка, в поздний час,

(Как бы служа чему-то в этой роще,

Что величавей, чем сама Природа)

Скользит по тропам; ей давно знакомы

Все звуки их и тот летучий миг,

Когда луна за облака зайдет

И смолкнет все кругом; пока луна,

Вновь выплывая, не пробудит властно

И дол, и твердь, и бдительные птицы

Не грянут разом в дружном песнопенье,

Как если бы нежданный ветер тронул

Сто небывалых арф! Она видала

Порой, как соловей сидит, вертясь,

На ветке, раскачавшейся от ветра,

И в лад движенью свищет, ошалев,

Шатаемый, как пьяное Веселье.

С тобой, певец, до завтра я прощаюсь,

И вы, друзья, прощайте, не надолго!

Нам было хорошо помедлить тут.

Пора и по домам. — Вновь эта песнь!

Я был бы рад остаться! Мой малютка,[154]

Который слов не знает, но всему

Забавным подражает лепетаньем,

Как бы сейчас он к уху приложил

Свою ручонку, оттопырив палец,

Веля нам слушать! Пусть Природа будет

Ему подругой юности. Он знает

Вечернюю звезду; раз он проснулся

В большой тревоге (как ни странно это,

Ему, наверно, что-нибудь, приснилось);

Я взял его и вышел с ним в наш сад;

Он увидал луну и вдруг умолк,

Забыв про плач, и тихо засмеялся,

А глазки, где еще дрожали слезы,

Блестели в желтом лунном свете! Полно!

Отцам дай говорить! Но если Небо

Продлит мне жизнь, он будет с детских лет

Свыкаться с этой песнью, чтобы ночь

Воспринимать, как радость, — Соловей,

Прощай, и вы, мои друзья, прощайте!

1798

Гендекасиллабы в духе Катулла Перевод В. Рогова

[155]

Дорогая, внемли милетской сказке[156]!

Обдуваем ветрами, в кущах лавра,

Храм, мерцая, над мысом возвышался;

И вставал в тонкой дымке над волнами,

Богом стад сотворен, прекрасный остров.

И с его берегов, суровых, дальних,

Часто челн доплывал при лунном свете

До пещеры, в подножье мыса скрытой,

Где средь миртов тропинка извивалась

И вела к рощам лавра возле храма.

Там, средь роз, Киферее[157] посвященных,

Часто жрица, прелестна, как виденье,

Душу сыну богини изливала,

Утлый челн умоляла не оставить

И незримо по сумеречным волнам

Направлять, чтобы вновь пловец отважный,

Трепеща, мог поникнуть ей на лоно.

<1799>

Баллада о Черной Леди Отрывок Перевод Арк. Штейнберга

[158]

Ветвистый, среброкорый ствол

Березы над ручьем поник,

Где, со скалы сбегая вниз,

Во мхах журчит родник;

Там Леди Черная сидит

В безмолвной муке рядом с ним,

И слезы тяжкие из глаз

Журчат ручьем двойным;

Пажа три раза в замок шлет,

Воздвигнутый на высоте,

Дабы к ней рыцаря призвал

С грифоном на щите.

Все ниже солнце; смеркся день,

А Леди, ужасаясь, ждет,

Мгновенья числит, замерев:

Что ж рыцарь не идет!

Вдруг, — легкий шелест над ручьем

Шатнулись дальние кусты…

«Мой нареченный! Мой жених!

Лорд Фолкленд, это ты!»