Поэзия английского романтизма XIX века - [30]

Одиноко-унылая, там

Молодая жена — и тиха, и бледна,

И в мечтании грустном глядит

На поля, небеса, на Мертонски леса,

На прозрачно бегущую Твид.

«Я с тобою опять, молодая жена». —

«В добрый час, благородный барон.

Что расскажешь ты мне? Решена ли война?

Поразил ли Боклю иль сражен?»

«Англичанин разбит; англичанин бежит

С Анкрамморских кровавых полей;

И Боклю наблюдать мне маяк мой велит

И беречься недобрых гостей».

При ответе таком изменилась лицом

И ни слова… ни слова и он;

И пошла в свой покой с наклоненной главой,

И за нею суровый барон.

Ночь покойна была, но заснуть не дала.

Он вздыхал, он с собой говорил:

«Не пробудится он; не подымется он;

Мертвецы не встают из могил».

Уж заря занялась; был таинственный час

Меж рассветом и утренней тьмой;

И глубоким он сном пред Ивановым днем

Вдруг заснул близ жены молодой.

Не спалося лишь ей, не смыкала очей…

И бродящим, открытым очам,

При лампадном огне, в шишаке и броне

Вдруг явился Ричард Кольдингам.

«Воротись, удалися», — она говорит.

«Я к свиданью тобой приглашен;

Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит,

Не страшись, не услышит нас он.

Я во мраке ночном потаенным врагом

На дороге изменой убит;

Уж три ночи, три дня, как монахи меня

Поминают — и труп мой зарыт.

Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!

И ужасный теперь ему сон!

И надолго во мгле на пустынной скале,

Где маяк, я бродить осужден;

Где видалися мы под защитою тьмы,

Там скитаюсь теперь мертвецом;

И сюда с высоты не сошел бы… но ты

Заклинала Ивановым днем».

Содрогнулась она и, смятенья полна,

Вопросила: «Но что же с тобой?

Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?..»

Он печально потряс головой.

«Выкупается кровью пролитая кровь, —

То убийце скажи моему.

Беззаконную небо карает любовь, —

Ты сама будь свидетель тому».

Он тяжелою шуйцей коснулся стола;

Ей десницею руку пожал —

И десница как острое пламя была,

И по членам огонь пробежал.

И печать роковая в столе вожжена:

Отразилися пальцы на нем;

На руке ж — но таинственно руку она

Закрывала с тех пор полотном.

Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:

И грустна и на свет не глядит;

Есть в Мельрозской обители мрачный монах:

И дичится людей и молчит.

Сей монах молчаливый и мрачный — кто он?

Та монахиня — кто же она?

То убийца, суровый Смальгольмский барон;

То его молодая жена.

1799

Серый Монах Перевод В. Топорова

[90]

В день святого Петра собирались с утра

Богомольцы бессчетно во храм.

Папа римский, в чьей власти наше вечное счастье,

О заблудших воззвал к небесам.

Папа римский, в чьей власти наше вечное счастье,

Начал мессу — и в благоговенье,

От восторга слепа, опустилась толпа,

Как один человек, на колени.

И внимавшие рьяно грозным звукам органа

Онемели, уже предвкушая

Милосердие божье и с великою дрожью

Прах священный лобзая.

Замер каждый вокруг, кто свой грех иль недуг

В Рим влачил — и смятенье, и страх;

Но запнулся Отец, чашу выронил вдруг,

И румянец взыграл на щеках.

«Паства! мессу не смею продолжить мою!

Есть во храме преступник такой,

Что злодея и тут небеса проклянут,

Не сужден ему вечный покой.

Я не знаю, кто он, что за грех совершен,

И зачем он явился сюда,

Но, в толпе вашей скрыт, на коленях стоит

Тот, кого не простят никогда!

Прочь, убийца! Прочь, изверг!.. Несчастный, уйди!

Не тебе уготована наша

Всепрощенья святого и крови Христовой

Не скудеюще полная чаша!»

И в толпе перед ним побледнел пилигрим,

Взыскан взорами тысячеоко,

Лишь сегодня добредший в сиятельный Рим

Из страны, бесконечно далекой.

В грубый плат облачась, в путь-дорогу пустясь,

Сорок дней и ночей он постился

И, преследуем роком, шел в молчанье глубоком —

Но напрасно он в путь свой пустился.

Когда в День Покаянья раздалися рыданья,

Он со всеми мечтал о спасенье,

Но проклятье упало, и оно означало,

Что грехам его — нет отпущенья.

Грешник встал в тот же миг, безутешен и дик,

Храм покинул, не молвив ни слова,

И пустился назад, в край утесистых гряд,

В край озер, — под шотландские кровы.

Был в лице его мрак, тяжек был его шаг,

Когда брел он понуро домой —

В край, который сверкал меж утесов и скал

Ослепительной голубизной.

Но пришел пилигрим — и склонился пред ним,

В плат одетым, народ гордецов.

Таны вышли к нему, кланы вышли к нему,

Лишь вернулся на землю отцов.

Властью был наделен, был отважен, силен;

Победителем в жарком бою

Он не раз выходил — но теперь он уныл

И стыдится за доблесть свою.

Ото всех он ушел, неприкаян и зол,

Он ушел и растаял вдали —

На шотландских просторах, где в бездонных озерах

Красота повторилась земли.

О шотландские земли! Ветру вешнему внемля,

Вас шотландский поэт воспоет!

То лесистые тропы, то доверчивый ропот

Ручейка, что сквозь рощу течет.

Где в долинах нездешних краше сыщешь орешник,

Где хрустальней в горах родники,

Где поет пересмешник чище в чащах кромешных,

Где вполстолько дубы высоки?

Где бродить — наслажденье, где слова утешенья

Шепчут воздух, вода и листва?

Где закаты багряней, мох пышней на поляне,

Где дыханье во всем волшебства?

Но, отчаянью предан, там оставил свой след он,

Мрачный путник, лишь там он ступал,

Где любой ужаснется и, крестясь, отвернется, —

Там, где страшный пожар отпылал.

Это место — лихое; в замке Барндэйла, воя,

Только вьюга порою гостит,

Крыша вся сожжена, покосилась стена,