Поэзия Африки - [92]

на Главной Площади,

Пусть греют двенадцать тысяч плошек, украшенных морскими

змеями, для моих верноподданных, для оленят моего

стада, для чад моих и для домочадцев,

Для геловаров девяти крепостей и деревень, затерянных

в бруссе,

Для всех, кто вошел через четыре изукрашенные арки —

Торжественным шествием моих покорных народов (их следы

затерялись в сыпучих песках Истории),

Для белых из северных стран, для черных с лазурного юга,

Для краснокожих с далекого запада и для кочевников с великих

рек.

Так кормитесь соком моим, и растите, дети силы моей,

и живите, познавая всю глубину бытия, —

Мир тем, кто уходит! Дышите дыханьем моим.

Говорю вам: я Кайя-Маган — Царь луны, я объединил

день с ночью,

Я Князь Севера и Юга, Князь восходящего солнца и заходящего

солнца

И долины, где бьются самцы из-за самок. Я — горнило, где

плавятся драгоценные руды

И исторгается оттуда красное золото и красный-красный человек,

моя чистая и нежная любовь,

Я Царь Золота, в ком соединилось великолепие полудня и нега

женственной ночи.

Птичьи стаи, слетайтесь на мой выпуклый лоб под змеевидными

волосами

И вкусите не от пищи, а вкусите от мудрости того,

Кто познал тайные знаки в своей прозрачной башне.

Пасите оленят моего стада под царским жезлом моим, под моим

полумесяцем.

Я Буйвол, что смеется над Львом[352] и над ружьями его,

что набиты зарядами по самую глотку, —

Пусть остерегается Лев за своей неприступной оградой.

Мое царство есть царство изгнанников Цезаря, великих изгоев

разума или чувства.

Мое царство есть царство Любви, — я слабею

Пред тобой, чужеземная женщина, с глазами, как светлая

просека, с губами, как румяное яблоко, вожделеющая

и трепещущая, как неопалимая купина.

Ибо я — две створки ворот, двойной ритм пространства и третье

время.

Ибо я — ритм тамтама, сила грядущей Африки.

Спите, оленята моего стада, под моим полумесяцем.

Нью-Йорк Перевод М. Ваксмахера

(Для джаз-оркестра и соло на трубе)

I

Нью-Йорк! Сначала меня смутила твоя красота, твои

золотистые длинноногие девушки.

Сначала я так оробел при виде твоей ледяной улыбки

и металлически-синих зрачков,

Я так оробел. А на дне твоих улиц-ущелий, у подножия

небоскребов,

Подслеповато, словно сова в час затмения солнца, моргала глухая

тревога,

И был, точно сера, удушлив твой свет, и мертвенно-бледные

длинные пальцы лучей смыкались на горле у неба,

И небоскребы зловеще грозили циклонам, самодовольно играя

своими бетонными мышцами и каменной кожей.

Две недели на голых асфальтах Манхеттена —

А к началу третьей недели на вас прыжком ягуара налетает

тоска, —

Две недели ни колодца, ни свежей травы, и птицы откуда-то

сверху

Падают замертво под серый пепел террас.

Ни детского смеха, ни детской ручонки в моей прохладной

ладони,

Ни материнской груди, только царство нейлоновых ног, только

стерильные ноги и груди.

Ни единого нежного слова, только стук механизмов в груди —

Стук фальшивых сердец, оплаченных звонкой монетой.

Ни книги, где бы слышалась мудрость. Палитра художника

расцветает кристаллом холодных кораллов.

И бессонные ночи… О ночи Манхеттена, заселенные бредом

болотных огней, воем клаксонов в пустоте неподвижных

часов.

А мутные воды панелей несут привычную тяжесть гигиеничной

любви, —

Так река в половодье уносит детские трупы.

II

Пробил твой час, о Нью-Йорк, — час последних расчетов.

Пробил твой час! Но ты еще можешь спастись,

Только раскрой свои уши навстречу тромбонам бога, только

пусть новым ритмом стучит твое сердце — ритмом

горячей крови, твоей крови!

Я видел Га́рлем, гудевший ульем торжественных красок, рдевший

огнем ароматов, —

То был час чаепитий в американских аптеках, —

Я видел, как Гарлем готовился к празднику Ночи, и призрачный

день отступал.

День отступал перед Ночью, ибо Ночь правдивее дня.

Я видел Гарлем в тот час, когда сквозь кору мостовых господь

прорастать заставляет первозданную жизнь —

Все элементы стихий земноводных, сверкающих тысячью

солнц.

Гарлем, Гарлем, вот что я видел!

Гарлем, Гарлем, я видел: зеленые волны хлебов плеснули

из-под асфальта, что вспахан босыми ногами пляшущих

негров.

Бедра, волны шелков, груди как наконечники копий, пляска

цветов, пляска сказочных масок,

У самых копыт полицейских коней — круглые манго любви.

Я видел: вдоль тротуаров струились потоки белого рома,

и черное молоко бежало ручьями в синем тумане

сигар.

Я видел: вечером с неба падал хлопковый снег, видел

ангелов крылья и перья в волосах колдунов.

Слушай, Нью-Йорк! Слушай Гарлема голос —

это твой собственный голос рыдает в гулком горле гобоя,

это тревога твоя, сдавленная слезами, падает крупными

сгустками крови.

Слушай, Нью-Йорк, это вдали бьется сердце твое ночное в ритме

и крови тамтама, тамтама и крови,

тамтама и крови.

III

Слушай меня, Нью-Йорк! Пусть Гарлема черная кровь вольется

в жилы твои,

Пусть она маслом жизни омоет, очистит от ржавчины

твои стальные суставы,

Пусть вернет твоим старым мостам крутизну молодого бедра

и гибкость лианы.

Я вижу: возвращаются незапамятные времена, обретенное

братство, примирение Дерева, Льва и Быка[353].

Грядут времена — и слово сливается с делом, сердце с разумом,

буква со смыслом.

Я вижу: реки твои заполнены плеском кайманов и ламантинов

с глазами-миражами. И не нужно выдумывать новых