Поэзия Африки - [90]

монпарнасских ночей,

Воспевали неподвижность шаланд в сером шелке широких

каналов,

Воспевали изысканную безнадежность чахоточных

стихотворцев.

Сны бродят под ажурным пролетом белых мостов,

Потому что другие поэты воспевали героев, — ваш смех был

для них несерьезен, а черная кожа далека от канонов.

Нет! Не говорите, что Францию я не люблю — пусть сам я не

Франция, я знаю, что значит Франция, —

Знаю, пламенный ее народ, каждый раз, когда руки его

становились свободны,

Писал слово «Братство» на пьедесталах своих монументов

И одарял жаждой разума и жаждой свободы

Все народы земли, всех гостей на всеобщем, торжественном

празднестве.

Так разве все это мне чуждо? Но зачем тогда бомба в саду,

что возделан так бережно среди зарослей бруссы?

Зачем тогда бомба, упавшая в дом, что построен так тщательно

камень за камнем?

Прости меня, Сира Бадраль, прости южную звезду моей крови!

Прости своего потомка за то, что сменил он копье

на шестнадцать звуков соронга[347]!

Наша новая доблесть не в том, чтобы властвовать, а в том, чтобы

стать ритмом и сердцем народа,

Не в том, чтобы лелеять землю, а в том, чтобы в ней умереть,

а потом прорасти, словно зернышко проса,

Быть не главою народа, но устами его и трубой.

Кто прославит вас, если не брат по оружию, не брат ваш

по крови,

Сенегальские стрелки, мои черные братья с жаркими ладонями,

распростертые подо льдом и смертью?

Париж,

апрель 1940 г.

Сенегальским стрелкам, погибшим за Францию Перевод М. Ваксмахера

Вот оно, солнце.

Под его лучами наполняется нежностью девичья грудь,

Улыбаются старики на зеленых скамейках

И готовы проснуться в материнской земле мертвецы.

Слышу гул канонады… Может быть, это снова пушки Ируна?

Люди несут на могилы цветы, зажигают вечный огонь —

пусть погреется Неизвестный Солдат…

Мои чернокожие братья, разве кто-нибудь вспомнил о вас?

Полмиллиона ваших детей обрекли на закланье во славу

войны, и авансом льется елей похвал на будущих

мертвецов.

Die schwarze Schande![348]

Слушайте меня, сенегальские стрелки, в одиночестве

смерти и черной земли,

В одиночестве вашем без глаз и ушей, в одиночестве кожи моей

черней,

В ночи́, не согретой даже теплом товарищей ваших, с вами

бок о бок лежащих, как прежде лежали они бок о бок

в окопах, как прежде сидели рядом на деревенских

сходках, —

Слушайте меня, стрелки с черной кожей, слушайте, хоть и нет

у вас глаз и ушей, лишь тройная ограда мрака.

Здесь не будет ни плакальщиц, ни даже слез ваших вдов.

Вдовам помнятся только приступы вашего гнева, вдовам

нравятся только ласки живых.

Вопли плакальщиц слишком светлы.

Слишком быстро высохли слезы на щеках ваших жен —

так в жару высыхают потоки, бегущие с Фута-Джаллона[349].

Даже самые горькие слезы слишком светлы и выпиты слишком

поспешно уголками забывчивых губ.

Мы вам приносим… Слушайте нас — нас, по склада́м

повторявших имена ваши в долгие месяцы, когда вы

умирали…

Мы вам приносим, в эти дни безмерного страха, мы приносим

вам дружбу… Мы — ровесники ваши…

О, если б сумел я воспеть голосом, докрасна раскаленным,

Дружбу, словно чрево, жаркую, крепкую, как сухожилье!

Слушайте нас, мертвецы, в болотах среди бесконечных равнин

Севера и Востока.

Примите горсть этой красной земли, пропитанной кровью

ваших белых собратьев,

Примите привет от ваших черных товарищей,

Сенегальские стрелки, павшие за республику!

Тур,

1938

Люксембургский сад. 1939 Перевод Е. Гальпериной

Люксембургский сад в это утро, Люксембургский сад в эту

осень, — прохожу его, словно юность свою прохожу,

Ни влюбленных, ни лодок в прудах, ни цветов, ни фонтанов.

Где цветы Сентября, где веселые детские крики, отрицавшие

близость зимы?

Только два смешных старичка копошатся на теннисном корте.

В это осеннее утро не видно детей: детский театр закрыт!

Люксембургский сад, в нем найти не могу моей юности,

свежей, как зелень лужаек.

Неужели и вправду разбиты мечты, неужели друзья,

побежденные, пали?

Пали, как падают листья в саду, растоптаны, ранены насмерть,

истекая последнею кровью,

Чтоб улечься в братской могиле?..

Люксембургский сад, я узнать его не могу — стоят часовые,

Пушки свозят сюда, чтобы прикрыть трусливое бегство властей,

Роют окопы у старой скамейки, где я познал нежность впервые

раскрывшихся губ.

Узнаю эту надпись — да, опасная юность!

Я смотрю, как падают листья в укрытья, в окопы, в траншеи,

Где струится кровь моего поколенья.

Европа хоронит тех, кто стал бы дрожжами для наций, кто

стал бы надеждой новых народов.

Геловару Перевод Д. Самойлова

Геловар!

Мы слушали тебя, мы внимали тебе слухом сердца.

Вспыхнул светозарный твой голос в ночи нашей неволи,

Как глас Повелителя бруссы, и трепет пробежал по позвонкам

наших скрюченных спин!

Мы — птенцы, выпавшие из гнезда, лишенные надежды,

ослабевшие телом,

Звери с выдранными когтями, обезоруженные солдаты, голые

люди.

Вот мы, одеревенелые, неуклюжие, как слепые без поводыря.

Самые честные умерли: они не сумели протолкнуть себе

в горло корку позора.

А мы в тенетах, и мы беззащитны перед варварством

цивилизованных.

Нас истребляют, как редкую дичь. Слава танкам и самолетам!

Мы искали опоры, но она осыпалась, как песчаные дюны,

Искали командиров, их не было, однополчан — они уже не желали

нас знать.

И мы уже не узнавали Францию.