Поэзия Африки - [37]

когда ты встаешь в поисках хлеба, чтоб детские чрева насытить

и прошептать каждому слова утешенья.

Я всюду искал могилу твою

и не нашел,

и потом,

охваченный горем, с сердцем полным тревоги

узнал, что тебя погребли

на крошечном острове

посреди океана.

Я в море ушел на однокрылом челне

и плыл… все дальше… дальше…

О, я не верю, что ты могла умереть:

ты уснула, ты только уснула,

чтоб утром проснуться.

И когда ты очнешься и встанешь,

я возьму корзину, сплетенную из тростника,

и пойду вслед за тобою,

и увижу, что каждому ты улыбнешься,

каждому, кто у тебя благословения просит.

И насыщусь необъятной нежностью, материнскою лаской твоей…

Милая мать-Земля, подвинься немножко,

дай любимому сыну у ног твоих задремать…

Ты всегда со мной Перевод В. Марковой

Мне непонятно:

в твоих глазах —

тревога, вопрос. Отчего?..

О, я понял тебя. Это ты

тень мою оберегала

не помню сколько столетий!

Милая мать,

ты дремлешь в качалке,

и, конечно, не так ты стара,

как твоя молодая улыбка,

расцветающая на смуглом лице,

как цветок кардеала

расцветает навстречу солнцу…

Золото кожи твоей

словно плод с ветки жамбейро.

Гляжу на тебя — и вижу

старинную нежную скорбь,

древний лиризм нашей расы,

распятой

на скрещении

двух путей восприятия мира…

О, секреты и тайны,

их несет, как на блюде,

твоя улыбка креолки,

рассыпающая поцелуи.

Кто поймет…

как прост и сложен твой поцелуй,

он соткан из таких разнородных стремлении!

Кто же ты для меня?

Возлюбленная?

Или мать, убаюкивающая

все тревоги сына-скитальца?

Быть может,

ты пришла из дикой древности,

из коридоров бесчисленных поколений

на эту землю истерзанных пыткой надежд,

каждый день умирающих,

но вечно живых

и всегда воскресающих

в славословии твоих губ?..

О, если б я мог возродиться

в поцелуе уст твоих смуглых.

Вот сейчас чувствую: я — мореход,

хозяин всех расстояний,

отброшенных дальше,

чем мои простертые руки.

О! Мы плывем…

И заходящее солнце над всем окоемом

расплескало контейнер с фиолетовой краской.

Обещаю тебе вереницы чудес:

я владею страной, где золотистый туман

скрывает несовершенство вещей и явлений;

я владею морями,

где стройные корабли

призывают к поискам вечно юных судеб и событий;

я владею дворцами,

погруженными в царственное молчанье.

Юный рыцарь,

я каждый день отплываю в крестовый поход

вслед за миражем

уходящего за море солнца,

и мой конь — из пены вздыбленных волн,

он грызет удила и жаждет скакать, пожирая пространство…

За мною, за мною!

О, продолжи со мной извечный твой путь;

взявшись за руки, мы пойдем

навстречу судьбам твоим,

навстречу судьбам моим…

О древний мой друг, ты так молода…

Чистое стремление к поэзии Перевод В. Марковой

Было время, тебя величал я богиней.

Мир

нерасчлененный стоял на уровне глаз.

Дешевый словарь

тысячу слов предлагал. И мог я заимствовать клички.

Так разыскал я универсальное средство —

антибиотик, анестезин, панацею от всех незадач.

Ну а потом потянуло порыться в больших лексиконах,

и постепенно я обнаружил клады, залежи слов,

неисчерпаемые покрывала для тела богини.

Облечь в парадное платье чудесную сущность твою — вот к чему я стремился,

когда волновала меня благородная сила речений.

Годы прошли — и бренчащих имен для тебя не ищу.

Мне претит рыться в риторическом хламе,

пыль ворошить тех времен, когда я придумать тебя был не в силах.

Я с глубокой тоской

думаю о твоем бессмертном будущем…

Другие придут — и оставят

отзвук хваленый тебе — и погибнут, как я…

Да, только в грядущих веках,

когда я узнаю, что полет любых экзальтаций бесцелен,

что молчанье —

лучший путь до тебя дотянуться,

когда от плоти твоей бронированной прочь отлетит рикошетом рад всех эпитетов и будут ненужны слова;

когда день станет прозрачным и все прозрачность поймут,

когда священник у алтаря не будет стоять и все поэты земли исчезнут навеки,

вот тогда наконец тобой овладею, богиня,

тобою, чей образ храню, словно скряга, в моем к тебе взывающем сердце.

ЖОРЖИ БАРБОЗА [109]

Лачуга Перевод И. Тыняновой

Настала засуха.

За нею — тишина.

Ни деревца,

ни травки на равнине —

лишь выжженная зноем почва…

Да вон — лачуга…

Полуразвалилась,

как память горькая о прошлом…

Солому с крыши

унес с собою

жестокий ветер юга.

Вот дверь без створок,

и дыры окон

настежь раскрыты

навстречу смерти.

То засуха прошла по этим землям.

В такие времена

не отдыхают

приходские носилки для умерших.

На них сначала унесли жену —

иссохшее, измученное тело,

под боком — голый маленький сынок

с раздутым животом,

как будто умер от объеденья он…

Потом и мужа

с остановившимся печальным взглядом

еще открытых глаз.

Как молчалива здесь, на островах,

трагедия засушливого лета!

Ни вскрика, ни слезы — покорность смерти…

Во дворике лачуги

лишь три камня,

три камня почерневших.

Уж давно никто не разводил на них огня.

Да для сынка железный обруч,

новый… и палочку еще не отвязали.

Брат Перевод М. Самаева

Ты бороздил моря,

ты охотился на китов,

доходил до Америки в поисках приключений

и не всегда возвращался.

Твои ладони в мозолях — на веслах

ты не раз выходил в открытое море.

В бушующем океане

ты пережил немало часов мучительного ожиданья,

но еще больше долгие штили

душу твою томили.

В аду корабельных котельных

ты уголь бросал в раскаленные топки

и в мирное время,

и во время войны.

И страстно, как все мы,

ты любил чужеземок в далеких портах.