Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки - [67]

Актеры Мейерхольда, при всем их увлечении стилистическими поисками, в сущности — реалисты до мелочей. Иронический анализ и насмешка над изображаемыми жалкими типами из русского чиновничества доминировали в этом спектакле. У Мейерхольда всегда акцентируется цирковой жест; в противовес кабинетному творчеству или академизму Станиславского, Мейерхольд прежде всего ведекиндовский актер кабаре и эстрады с клоунской ухмылкой персонажа Георга Гросса^[332], поставивший весь свой талант на службу революционной активности. Всего лишь несколькими жестами ему удается в этой грустной комедии подчеркнуть бессмысленность уборки вылизанной мещанской чиновничьей квартиры. Кретинизм кухонного быта, идиотизм и убожество грязного паноптикума мещанского существования несчастных чиновниц, шаркающих домашними туфлями по паркету своих комнат и надраивающих фланелевой тряпочкой свои полированные шкафы в то время, как за стенами их квартир рушатся миры и возникают новые, рождаются невиданные концепции. Стоило бы написать интересную работу, построенную на параллелях — размах и порыв Мейерхольда и академическая, ревматическая закостенелость Станиславского. Таковы два самых значительных полюса сегодняшней русской театральной жизни.

Года два назад я присутствовал в берлинском Лессинг-театре на вечернем воскресном спектакле «Кинороман» Георга Кайзера^[333]. Был теплый июньский вечер, в полутемном зале было слышно жужжание мух, слева и справа от меня сидели берлинские кухарки и горничные. Им было скучно, и одна из них захрапела; другие ворчали, что нет музыки, а большинство, шурша обертками, жевали свои знаменитые «брётхен». И если быть правдивым (ибо писать революционно — значит писать правду), то придется сообщить, что берлинские кухарки не только храпели, что в воскресный вечер в берлинском Лессинг-театре^[334], можно было услышать и другие, менее пристойные звуки. Я вспомнил Берлин с его Лессинг-театром, сидя в московском «Эрмитаже», где примерно такие же кухарки с напряженным вниманием слушали лекцию о значении Золя в мировой литературе, а в другой раз отсидели не шелохнувшись пять часов на спектакле «1881 год», где показывалась в живых картинах история террористической организации «Народная воля», закончившаяся смертью всех ее основателей. Георг Кайзер и Золя, Берлин и Москва! И там и тут кухарки, но какая разница!

Кроме упомянутых мною шестнадцати театров существует еще один оперный — «Экспериментальный» — с известным кордебалетом и отличным оркестром.

В «Театре ГИТИС» (Государственного института театрального искусства) под руководством вождя «Театрального Октября» Мейерхольда работают по принципу «биомеханики» и «тефизкульта» (театрализации физической культуры).

Театры Фореггера и Фердинандова^[335] идут по стопам Мейерхольда; их выпускники танцуют в ночных барах и кабаре, а также на провинциальных сценах.

В еврейском театре «Габима» играют на древнееврейском языке, но кроме «Габимы» есть еще Государственный еврейский театр с репертуаром из жизни русских евреев и Еврейский камерный театр с идиш-сюжетами. В Оперетте, в Московской оперетте и в Театре сатиры исполняются банальные оперетты, как и во всех европейских городах, — от «Марицы» до «Баядерки». Необычайно интересен «Театр чтеца» под руководством Сережникова, о котором А. Цесарец^[336] написал исчерпывающее эссе в журнале «Книжевна република»; из прочих московских театральных достопримечательностей совершенно неповторим «Театр глухонемых», где глухонемые актеры играют для глухонемых зрителей. Первый Государственный детский театр и Московский детский театр на дневных спектаклях играют Киплинга, Андерсена, Гофмана, русские народные сказки, они битком набиты маленькими благодарными зрителями. К разряду кабаре и так называемых «театров миниатюр» относятся Большой Тверской театр, «Кривой Джимми», Петровский театр, Шаляпинская студия и Театр старинного фарса. Из районных рабочих театров стоит выделить Бауманский, Замоскворецкий, Краснопресненский, Рогожско-Симоновский, Сокольнический и Сретенский.

Во всех этих театрах выступают тысячи актеров. Говорятся вступительные речи как о Фонвизине, так и о Марселе Мартине. Играют Эрнста Толлера, хором декламируют Верхарна и Уитмена. Идет работа по просвещению огромных масс, ибо московские театры битком набиты изо дня в день. Драматургии пока еще нет, но когда вы видите где-нибудь в Замоскворецком районе выступление юных учениц Айседоры Дункан^[337], работающих у фабричного станка, вы убеждаетесь в том, что идет великое раскрепощение талантов. Эти таланты и далее будут раскрепощаться в геометрической прогрессии, что означает тройной взлет и светлые перспективы.

МАСКА АДМИРАЛА

Адмирал Сергей Михайлович Врубель^[338] был человек неглупый и даже более того: он обладал гибким умом и судил о предметах и событиях четко и со знанием дела. Еще будучи молодым мичманом, он стоял со своей стопятидесятимиллиметровой батареей на полуострове Тигровом и в Порт-Артуре и лично пережил капитуляцию Стесселя^[339], передав свою саблю в руки японского генерала. Броненосец, на котором он приплыл в Порт-Артур, в самом начале осады напоролся на мель в том единственном узеньком пространстве между полуостровом Тигровый и материком, в том проклятом проливе, полном подводных мысов и хребтов, закрывавшем порт-артурский залив и порт самой крепости. Побывав в адской котловине Порт-Артура, где всегда витала красноватая пыль, насыщенная железной рудой, где на глинистой и каменистой почве не было ни единого деревца и лишь ветер одиноко и печально гудел в редких низеньких кустах можжевельника, на участке земли, омываемом мелкими и грязными, желто-зелеными, тепловатыми водами Китайского моря, в этом инфернальном, солончаковом и болотистом, малярийном краю, Сергей Михайлович Врубель впал в меланхолию.