Поездка в Новгород-Северский - [7]

Лишь через некоторое время снова встали передо мной леса на холмах, снова я увидел луговые дали с их свежестью и покоем. Наверху ясно светило солнце, и хорошо было в мире. Мой страх быстро таял, да и не могло быть иначе перед этой рекой, лесами, лугом, потому что только они, наверно, спасают нас, исцеляют наши души…

Потом я еще немного побродил по этой высокой и почти отвесной стороне холма, не думая о том, что брожу по княжьему двору, затем повернул обратно, к спуску. Когда вышел на другую сторону, то сразу же увидел кресты и купола монастырские. Огороженный высокой решетчатой изгородью, монастырь был светлым, легким и отсюда, сверху, казался близким. Однако я не скоро добрался к нему по этим спускам и подъемам.

Через калитку вошел во двор. Спасо-Преображенский монастырь, собор строил в восемнадцатом веке Кваренги… Подойдя поближе, я увидел, что собор открыт, но пуст. У входа сидели две старухи, вели неторопливый разговор. Тут же, на кустах сирени, проветривались ряса, чепчик…

— Тебе чего? — заметив меня, спросила старуха. — Хотел бы посмотреть собор.

— Дак службы нет, милый, приходи вечером.

— Не могу, уеду я.

— Ну, уедешь так уедешь. Чего смотреть-то тут, — нервно вмешалась другая, высокая, худая и костлявая.

И по тону, с которым она произнесла это, я понял, что в собор не попаду. Я все же подошел, ожидая окрика, к массивным дверям и, не переступая порог, заглянул внутрь. После солнечного света из большого помещения пахнуло холодным, темным и чужим.

— И чего ходить, чего глядеть? Ходят, бродят и сами не знают, чего хотят, — зашлась худая старуха, и я отошел в сторону.

— Напрасно ты так с человеком, — услышал я слова ее подруги, — никому не заказан храм божий.

— Так я чего, пусть приходит тогда, когда… — Дальше я уже не расслышал, пошел вокруг собора.

Когда вышел за калитку, солнце поднялось в зенит, пора было возвращаться на вокзал…

На вокзале пообедал, нашел скамейку в тени старой липы, стал ждать поезд. Было два часа дня, однако поезд не появлялся. Через полчаса я начал спрашивать, почему задержка. Как обычно, все всё знали и толком никто ничего не знал. Прояснилось одно: формирующийся здесь поезд еще не готов, какая-то неожиданная неисправность. А когда он будет готов, этого не знал даже начальник станции.

Так прошло еще часа два, я заволновался, потому что последний автобус из моего райцентра в деревню отходил тогда, когда прибывал этот поезд, по расписанию. Я мог сегодня домой и не попасть. Но ничего нельзя было поделать, надо было ждать поезда, как ждали его другие, расположившись в тенистом скверике, единственном месте, где можно было спрятаться от жары, от раскалившегося солнца.

Выбрав укромное, тихое место, я прилег под кустом сирени на теплую сухую траву. Закинув руки за голову, смотрел в небо. Расстояние до него скрадывалось огромным пустым пространством… Где-то проехала машина; за станционными путями лениво, без задора кукарекнул петух. Прожужжала над головой пчела, помоталась по зеленому кусту и улетела куда-то. Высоко плыло одинокое светлое облачко, плыло в небе тихо и задумчиво…

Горели в степи костры, пили и веселились, празднуя победу, половецкие сторожа. Ночь была огромная, звездная и вечная… Князь сидел у шатра и видел далекий глухой горизонт, — в той стороне была Русская земля. Там Чернигов, город его детства, Новгород-Северский, Курск… И там сейчас… Князь склонил голову, сжал ее руками. Изредка ветер доносил со степи трупный запах. Уж сколько дней тучи черных птиц кричат, вьются над местом битвы…

«Вспомнил я грехи свои перед Богом, сколько убийств я сотворил в земле христианской, когда взял на щит город Глебов у Переяславля. Тогда немало зла причинил я безвинным христианам… Сотворив все то зло, я недостоин жить. Ныне вижу отмщение Бога… Нынче вижу, как умирают другие, зачем же я, виновный во всем, не принимаю смерти!»

Князь встал, прошелся. Тотчас от ближнего костра отделился один из сторожей, валко подошел к нему, пьяно икая и улыбаясь, стал говорить пустое. Князь молча смотрел на него, потом отвернулся. Половец возвратился к костру, что-то сказал, и все там захохотали. Князь сцепил зубы, до боли в пальцах сжал кулаки. Потом, вздохнув, снова сел у шатра.

«Я по делам своим заслужил поражение и по воле своей, Владыка Господь мой, а не доблесть поганых сломила силу рабов твоих. Не стою я жалости, ибо за злодеяния свои обрек себя на несчастья, которые я испытал».

Так записал летописец думы Игоревы…

А под этими же звездами в далеких степях уже собиралась, готовилась татаро-монгольская орда…

«Так в это же время жили отец с матерью моего прапра… деда! — подумал я. — И если он был в том походе, то вряд ли он вернулся, а она оплакивала его. И, опять-таки, жили тогда же отец с матерью моей далекой бабки… Это были два рода, они объединились, и у этих моих далеких бабки и деда появился сын. А у кого-то в это время появилась дочь, тоже наследница двух родов. Когда они выросли и поженились, — вела дальше меня мысль, — родился у них, скажем, мальчик, плод четырех родов. И была девочка, у которой тоже текла кровь четырех поколений. Потом, уже у них, появился ребенок с памятью, опытом, чувствами уже восьми поколений, а с другой стороны затем тоже было восемь… Восемь и восемь — это шестнадцать, шестнадцать и шестнадцать… — Я приподнялся, сел и потер виски. — Так чей же я тогда потомок?!» — подумал я.