Поездка в Новгород-Северский - [8]

Ни лежать, ни сидеть мне теперь не хотелось, и я тихо побрел вдоль железнодорожного полотна куда-то за желтые станционные постройки. Я думал о тех людях, которые жили до меня, которые жили и для меня. Моя жизнь принадлежит не только мне одному, думал я, она немыслима без тех жизней, без тех людей, что несли ее, передавая друг другу от какого-то изначала ко мне, я должен сохранить ее, продолжить, в этом моя ответственность перед всеми людьми, которым я обязан своей жизнью, и перед теми, которые придут позже. Может быть, в этом есть высший смысл человека — продолжить жизнь, сохранить, а не уничтожить. Именно об этом, может быть, напоминает нам даже сама природа, хочет как-то предупредить нас, бряцающих оружием, ибо нет, кроме нашей вины, объяснения тому, что на земле, как утверждают ученые, каждый день исчезает один вид животных и чуть ли не каждую неделю один вид растений. А мы до сих пор беспечны, не защищаем жизнь от смерти…

Задумавшись, я выбрался на какую-то улочку, светло-серую от толстого слоя пыли, и оказался перед воротами элеватора, где во дворе высились горы зерна. Его запах тут же напомнил мне… Давно это было, в детстве… Подъезжали на машине к движущемуся комбайну, в кузов сыпалось зерно, а я разгребал его лопатой, задыхаясь от пыли. Потом отчаливали от комбайна, медленно расходились с ним, я оставался наверху, лежал над кабиной на теплом, живом зерне и, обдуваемый легким ветерком, вольно смотрел по сторонам.

Вспомнилось мне это — и показалось, что все было недавно. Неужели так быстро проходит жизнь?.. Как будто вчера: машина медленно спускается с поля на окраину деревни, дорога здесь неровная, с колдобинами, меня, лежащего наверху, плавно то отпускает, то поднимает, как на корабле, и я чувствую всю тяжесть зрелого зерна, словно сам за рулем и держу весь этот драгоценный груз на руках, мягко и осторожно переваливаю с боку на бок, выравниваю машину, чтобы зерна не рассыпались… Но вот спустились с горки к крайним избам, выбрались на широкую укатанную дорогу, что пролегла через всю деревню, и стало веселее, запел мотор. Быстро проплывают знакомые дворы; я очень горжусь тем, что серьезно работаю, и сейчас, на этой машине, наверху, мне кажется, что я на виду всей деревни. Приближается родной двор, и с замирающим от восторга сердцем, забыв обо всем на свете, я смотрю в оба: а вдруг в это время хлопочет во дворе дед или бабушка. Так и есть! Я успеваю что-то весело крикнуть, дед обернулся и вот уже, удаляясь от меня, усмехается в белые пушистые усы — все-то он понимал… Как же мало надо было в детстве, и как много было счастья!

Однако пора было возвращаться к станции. Еще немного постоял у ворот элеватора, посмотрел на янтарные горы зерна, которые греб, тащил куда-то внутрь со двора транспортер, и повернул обратно. Мне уже было все равно, когда придет этот поезд, так как стало ясно, что в райцентр я приеду, когда не то что автобуса, но и попутной машины может не быть.

Еще издали я увидел выбравшихся на жаркий перрон людей, сонный скверик шевелился, двигался, таял — все потянулись к станции…

Потом я ехал в полупустом вагоне, сумерки мягко окутывали землю, и было немного одиноко и грустно…

Поздним вечером приехал в свой райцентр. Было уже темно. Я сошел с поезда, пересек площадь и мимо давно опустевшей автостанции направился дальше, к центру, где одна из дорог поворачивала в сторону моей деревни. Я не знал, бывают ли в это время здесь попутные машины, но спереди и за мной шли все те, кто приехал сюда этим запоздалым поездом, и я шел вместе с ними. Мы шли по широкой тропе между дорогой и заборами, попадали в яркие квадраты света, что лился из окон, затем исчезали во тьме, чтобы высветиться у следующего дома. Все шли ходко, торопились, — значит, знают, куда идут, значит, будут попутные машины, думал я. Как обычно в таких случаях, мне казалось, что все идут туда же, куда и я шел… Но вскоре я почувствовал впереди себя пустоту: людей не было. Как-то незаметно, один за другим, они сворачивали в переулки, растворялись во тьме. Теперь уже медленно, растерянно я вышел к освещенному фонарями перекрестку, как говорили — на поворот. Но позади меня еще слышны были голоса, еще кто-то шел. И через некоторое время нас, попутчиков, собралось здесь пять человек. Трое были с вещами: муж с женой и, как я позднее понял, их племянница — молодая разбитная бабенка. Еще держалась к ним поближе девушка, вчерашняя школьница — вот и вся ночная компания.

После поезда, после движения не верилось, что мы просидим здесь всю ночь, что не будет никакого транспорта. Еще шли, минуя этот перекресток, люди, спускались вниз, к центральной площади, выбирались на свои повороты, на свои дороги…

Но вот все стихло, наступил двенадцатый час ночи. Мы терпеливо ждали машину, однако надеялись уже скорей друг на друга, чем на то, что она появится. Фонари на столбах освещали перекресток и дорогу к центру, до нас доходил еще слабый свет, но далее вся улица, куда мы должны ехать, была темна, лишь вдали светились редкие огоньки в домах…

Активность проявила племянница; налитая, упругая и энергичная, она, видимо, долго не могла ждать сложа руки. Попутчики мои сидели на скамейке, я примостился в стороне на каком-то камне и краем уха услышал, что у этой племянницы есть тут знакомый парень, который работает в милиции, и если он дежурит сейчас, то, наверно, сможет подбросить их до Чолхова. И она ушла.