Поездка в Новгород-Северский - [29]

А Матвей Кузьмич, ничего этого не замечая, шел вперед, ноги его сами несли, он двигался все быстрее и быстрее, как полководец на коне перед обреченным войском.

Наконец ему было объявлено, что он устал, и его, Наливайко и Трофимова повели куда-то по узкому коридору, затем любезно распахнули двери, и он увидел обеденный стол.

— Специально для вас сготовили уху, — сказал помощник капитана и широким жестом пригласил: — Прошу!

Матвей Кузьмич хотел было отказаться, повернул назад, но тут же все заговорили, зашумели, как будто рыба, плавая и набирая силу в морских глубинах, и люди, что подолгу не видят земли, работая тяжелыми сетями, выловив ее, провезли через непогоду, выгрузили, а другие приняли, и кок, что постарался сделать уху, — все было во имя его, для него; и Матвей Кузьмич сдался, потому что зашумели так дружно, что в итоге — откажись он от этой ухи — его, наверно, тут же бы сбросили в море…

Когда они выезжали из Находки, большое солнце опускалось за горы. Разноцветные закатные облака замерли, не двигались и казались не настоящими, а нарисованными, какими-то мазками на синем полотне. Сначала все были оживлены, но постепенно стали умолкать; дорога, скорость, тихие сумерки, при которых в пространство от земли до неба наливалась густая синева, что почти физически ощущалось, — все располагало к мыслям, к молчанию. Вскоре стемнело, и шофер включил фары.

Трофимов дремал, Наливайко думал о чем-то своем, молча глядя на дорогу. И уставшему Матвею Кузьмичу стало одиноко на этом сиденье рядом с занятым делом шофером, а на душе — тяжело, как будто ей не хватало уже спокойных вечеров в тихой квартире, книг, размеренной привычной жизни… Кроме того, Матвей Кузьмич еще не знал до сих пор, что́ он все-таки должен здесь делать; в Москве, наверно, уже поднялся шум, дело пошло по инстанции… «Завтра же утром позвоню, скажу, что оставляю эту жалобу здесь, а сам возвращаюсь…» И он стал думать, как будет говорить с начальником отдела, что ему скажет, если тот спросит, как оправдается за то, что его понесло сюда, в Находку. Может, ничего и не говорить об этом? В конце концов, подумал он, в чем я виноват, сегодня я звонил… И, немного успокоившись, он стал смотреть на дорогу.

Он чувствовал, что увидел что-то новое, незнакомое для него в мире и что его понимание жизни не будет теперь прежним, впечатления от этого края, от этой командировки останутся надолго; но странное дело, ему уже казалось, что живет он здесь давно, и не удивлялся он ни этой дороге по бровке русской земли, ни всему тому, что происходило с ним, словно иначе и быть не могло. Все было ново, но естественно и просто, как будто уже было определено, а теперь лишь подтверждалось.

Машина шла ходко, на небе еще был свет, оно в этот час казалось суровым и тревожным; темные рваные облака над изгибами вершин, над таинственными своей лесной глубиной горными провалами, отлогими распадками были под стать всему краю, оконечности двух слитых материков.

Это особенное дальневосточное небо, которое впечатляет и запоминается, показалось сейчас Матвею Кузьмичу сильным, энергичным, призывающим к действию: оно здесь было вместе с людьми.

— Небо здесь удивительное, — сказал Матвей Кузьмич, чтобы как-то развеять свои мысли. Он сказал это не поворачиваясь к спутникам, предлагая разговор на их усмотрение.

— Да, — поддержал его Наливайко, — природа…

— Оно всегда необычное над океаном, — встряхнулся и вступил в разговор и Трофимов. Затем прокашлялся и, вспоминая в темноте машины свое, неторопливо продолжил: — Зайдет солнце, только зайдет, а океан уже волнуется перед штормом; посмотришь в окно каюты: словно горит что за горизонтом, и оттуда надвигается могучая, знаете, такая разлапистая туча, как черный дым. Да… Впереди, сколько глаз окинет, ходят волны, над тобой поднимается, нависает гигантским куполом эта туча, еще не сплошная, а в разрывах, в красных таких полыньях от заката, в борт глухо ударяет волна, и задумаешься: «Что ты здесь есмь, человек?..»

Он замолчал. Небо уже потухло, стало высоким, черным, и появились звезды. Матвей Кузьмич, удобно устроившись на мягком сиденье, положив руки на свернутый и лежащий на коленях плащ, который в этот теплый вечер был не нужен, слушал Трофимова, говорившего в темной машине словно где-то далеко сзади, смотрел, не думая уже ни о чем, на стремительно летящий по темному, с синим отливом шоссе свет фар, то сжатый деревьями, то вдруг растекавшийся по какому-то глухому, бездонному простору, и чувствовал себя уютно, спокойно и одиноко, настолько ушедшим глубоко в себя от спутников, что стало все равно, есть они или нет. И как будто это и было главным во всей его жизни — чувствовать себя одиноким, свободным и смотреть, смотреть на этот бесшумно скользящий по асфальту свет и ехать куда-то, ехать… Спустя некоторое время, созвучно этому его чувству, Трофимов задумчиво проговорил, продолжая свой рассказ:

— А потом оторвешься от окна, задвинешь шторки, присядешь на диван: «А вот ведь плывем куда-то», — подумаешь.

— Плыли и плыть будем, Роман Тимофеевич, — уверенно, с улыбкой произнес Наливайко.