Поездка в Новгород-Северский - [30]

— Знать бы куда… — медленно сказал Трофимов и замолчал.

— Каждый плывет туда, куда ветер дует, — не унимался Наливайко.

— Ну, если о ветре, так он ведь штука переменчивая, — тут же спокойно возразил ему Трофимов. — Глядь, уж он повернул в обратную сторону, и те, кто поторопились, теперь уже сзади оказались.

— Разве со старым моряком поспоришь, — обратился к Матвею Кузьмичу Наливайко и развел руками.

Впереди показалась машина. Дальний ее свет зашевелил, погнал вдоль дороги тени. Оба шофера предупредительно переключили фары на ближний свет, и, когда эта встречная машина каким-то рывком, вздохом пронеслась мимо, увозя неизвестно кого и неизвестно куда, снова впереди на дороге стало пусто, лишь свет фар покачивался, уходил в темноту да справа стеной стояли деревья, поднимались по сопкам к звездному небу.

Дорога не была прямой, из темноты выплывал один поворот за другим, и даже через какой-то поселок или деревню — домов за густыми деревьями почти не было видно — проехали, все время поворачивая. И на этом повороте фары высветили белые рубашки парней и платья девушек, что шли неведомо куда: впереди была дорога да тайга. Впрочем, они могли идти всю ночь, проходить через другие деревни, они были веселы, молоды, и, увидев их освещенные улыбающиеся лица, Матвей Кузьмич позавидовал чужой юности… Его же юность прошла как-то незаметно, наверно, потому, что в ней не было любви. Да и была ли она у него когда-нибудь?

И он впервые задумался об этом, еще пока даже не осознавая того, как ущербен, однобок может оказаться человек без сильной любви к кому-нибудь или чему-нибудь. К родным местам — была, думал он, к матери была и к отцу, многое, казалось, он любил в жизни, только вот не хватило чего-то, что соединило бы все, зажгло… Может, это делает любовь к женщине? Но и жену свою он поначалу любил… Правда, не было какой-то искры, какого-то мгновенного разряда между ними, когда они впервые встретились в том же министерстве, где она работала юристом… И вспомнилось ему в этой бегущей машине, как однажды, лет пять тому назад, он шел по улице и навстречу из потока людей вынырнули вдруг перед ним двое, мужчина и женщина; они шли, наверно, с какими-то чертежами, судя по тубусам в их руках. И вот когда Матвей Кузьмич нечаянно встретился взглядом с этой красивой женщиной, он как будто взлетел вдруг. Встреча глазами была мгновенной, но ему казалось, что он уже все знает о ней, словно она была он сам, его душа. И женщина эта тоже внутренне вся встрепенулась, не отвела тут же взгляд в сторону. Матвей Кузьмич почувствовал в этот миг, что он какой-то огромный…

От мыслей его отвлек шофер, который остановил машину, чтобы набрать воды. Слева от дороги стоял колодец с резным деревянным навесом на четырех столбах, а за ним, за огородами начинались дома деревни, таяли в темноте. Справа же вплотную над дорогой нависали сопки. Все вышли из машины, и Матвей Кузьмич тут же почувствовал милый сердцу медовый запах — цвела липа. Он перешел дорогу, сел на скамейку у колодца. Высоко в горах звонко перекликались лягушки, это оглушительное, восторженное кваканье, что неслось сверху, с темного поднебесья, заглушало все вокруг. А воздух был такой густой, упоительной свежести, что Матвею Кузьмичу никуда не хотелось дальше ехать. Но на дороге уже завели машину, заурчал мотор, набирая обороты, и казалось, что он заводит и его, вынуждает куда-то торопиться, двигаться, этот властелин времени — мотор.

Поздним вечером подъехали к гостинице. Все от дороги устали и потому попрощались тут же, у машины.

— Что вы наметили проверять, Матвей Кузьмич, — сказал Трофимов, — где побывать, все, наверно, обговорим завтра с утра. Мы, во всяком случае, еще хотели бы показать вам наш консервный завод. Хотя, видимо, вы бывали на таких заводах…

— Нет, — сказал Матвей Кузьмич, — не приходилось.

— Вот и прекрасно, — Трофимов пригладил бороду и усмехнулся, — после этого вам только в море сходить…

— Хорошо, завтра решим, — сказал Матвей Кузьмич, подумав о предстоящем разговоре с начальником отдела.

И как только он вошел в номер, то сразу же заказал Москву, чтобы не забыть. Затем лег в постель. Он до сих пор чувствовал сытость после этой, как ему сказали, тройной ухи. Давно он так не ел… Он вспомнил в этом своем полутемном гостиничном номере, как обычно его встречает мать, когда он приезжает домой, как смотрит, сожалеючи, на него, а потом каждый раз говорит одно и то же: «Чем только вы в Москве там кормитесь? Похудел-то как…» А он, радостный, оживленный от встречи с родителями, с домом, где все из года в год, казалось, не изменяется, трогал знакомые вещи или ходил по солнечному двору, сняв рубашку, очищенный от всего, что пристало за время разлуки, чуждое ему и ненужное, здесь по-настоящему становясь самим собой, раскрепощенным, как в детстве, тоже каждый раз отвечал ей с улыбкой одинаково: «Святым духом, мама!» — «Оно и видно», — говорила она и вытирала платочком радостную слезу, взволнованная встречей с сыном… Но было трудно и тяжело душе, когда отец, уже высохший, угловатый, с какой-то прозрачной кожей на щеках, вдруг словно проговаривался, когда они что-то работали вместе: «Не дождусь я, наверно, внука». И столько было затаенной горечи в его словах, что Матвей Кузьмич лишь молча сжимал то, что в этот момент было в его руках, и злее наваливался на работу — в ответ сказать он ничего не мог.