Поездка в Новгород-Северский - [20]

— Да уж ты специалист известный, — усмехнулся Трофимов и пригладил бороду.

— Приходится, — нарочито вздохнул Наливайко и посмотрел на себя в зеркало.

Они вышли из гостиницы, сели в машину.

— Когда стало известно о приезде комиссии, — сказал Трофимов, — я звонил в Москву, Купцову. Он мне сказал, что все трое — битые мужики, и если есть, сказал он, грешки, то рассчитывайте лишь на чудо. И вдруг присылают этого… В контору, — махнул он рукой водителю.

— Наше дело известное, — сказал сидевший рядом с ним Наливайко, — чтоб без нас он никуда.

Некоторое время Трофимов смотрел в окно, а потом сказал:

— И позвонить в Москву, узнать, что за человек, некому: тот в отпуске, тот в командировке, я уж звонил…

— Да не суетись, Роман, — поморщился Наливайко, — все прояснится.

Между тем Матвей Кузьмич не сразу пришел в себя. После долгого перелета, смены часовых поясов, после всего увиденного он, как только Трофимов и Наливайко вышли из номера, почувствовал усталость, сел в кресло и некоторое время сидел, ни о чем не думая, не решаясь что-либо делать, словно его действия сразу же могли многое изменить. Для него за это время прошли день и ночь, уплотнились, сжались в этот его полет, и потому сейчас, оставшись наедине с собой, в прежнем, привычном течении времени, он был заторможен, словно это время шло для него слишком медленно. Затем вздохнул, поднялся с кресла, подошел к встроенному возле двери, в проходе, шкафу, открыл дверцу, которая сдавленно пискнула, вытащил свой портфель, достал мыло, пасту, зубную щетку, портфель засунул обратно и дверцу шкафа закрыл, уже ожидая невольно этого металлического писка, который впрочем, не последовал; все разложил на полочке в ванной, посмотрел на себя в зеркало. «Представитель министерства», — подумал он и усмехнулся самому себе.

Затем сел на диван, но тут же встал и, еще не зная, что делать, прошелся по комнате, машинально открыл холодильник. Там стоял коньяк, икра в стеклянной банке, консервы, рыба. «Народ у нас хлебосольный… Здесь все ваше…» — вспомнились слова Наливайко. Но, может быть, из-за переутомления, вялости он отнесся безразлично к этому и теперь; закрыл холодильник, успокоив себя мыслью о том, что все это, наверно, хранит здесь дежурная или еще кто, подошел к окну. Он увидел в окне узкую, острую полоску морского горизонта, затянутого слегка дымкой, а затем утреннюю скользкую гладь спокойного моря, над которым он вырастал сейчас, поднимался, по мере того как подходил к окну этой высотной гостиницы. И он замер от восхищения.

Огромное морское пространство лежало внизу, сверкая под утренним солнцем, и весомо, тяжело чуть покачивалось, словно дышало. Отсюда, сверху, казалось, что гостиница — большой корабль, который вот-вот отчалит, поплывет куда-то. Чувство свободного полета, парения над этим мягким пространством охватило Матвея Кузьмича, наполняя душу чем-то возвышенным и чистым; это был Амурский залив Японского моря.

Он долго стоял у этого большого окна, и жизнь ему казалась прекрасной.

Они пришли ровно в два часа, стуком в дверь разбудили его. Он спал так крепко, что почувствовал в уголке губ сладкую слюну, когда проснулся. Не сразу понимая, где он, оторвал тяжелую голову от подушки, осмотрелся, затем, все вспомнив, вскочил, пошел к двери. Но потом вернулся, накинул на себя рубашку, открыл, стал извиняться.

— Да понятно, устали, — сказал Трофимов. — Мы спустимся вниз, в фойе подождем.

Они ушли, а он начал торопливо собираться. Ему было неловко за себя, за свой сон.

Как будто нарочно, лифт долгое время был занят, и он не выдержал, пошел вниз по боковой лестнице. Здесь было гулко, как в трубе, и отчетливо застучали его каблуки о голые каменные ступени. Он спускался вниз, к большому, во всю лестничную площадку, окну, за которым сияло солнечное море, справа возвышались сопки, а под ними покачивались в порту корабли, ожидая разгрузки. Приблизившись к окну, он проходил мимо него, удалялся, чтобы опять возвратиться на следующем этаже. Он словно ввинчивался — поворот за поворотом, все ниже, все глубже — в этот город, во все, что ждало его здесь…

Трофимов и Наливайко о чем-то оживленно разговаривали, прохаживаясь по пустому в этот дневной час фойе. Он вышел к ним навстречу из боковой двери лифта и засомневался, какое же выражение лица сделать: виноватое, или веселое, или серьезное, как подобает вышестоящему лицу. Но они уже заметили его, остановились, и он не успел ничего придумать со своим выражением, и это, наверно, было хорошо, потому что он подошел к ним, чувствуя себя самим собой.

— Предлагаем такой план, Матвей Кузьмич, — сказал Трофимов. — Надо в первую очередь встретиться с генеральным директором, пока он никуда не выехал. Мы ему уже доложили о вас. Затем надо бы пообедать, а дальше — по обстановке.

— Хорошо, — сказал Матвей Кузьмич.

Они сели в машину.

— Какие сны вам снились на нашей земле? — наклонившись к его плечу, спросил своим мягким голосом сидевший за ним Наливайко.

— Не помню, — сказал, повернувшись к нему, Матвей Кузьмич. И улыбнулся: — Но рост кончился, давно не летаю.

— Э-э, не скажите, Матвей Кузьмич, — усмехнулся ему Трофимов. — Тут, говорят, не в росте дело, а в крыльях…