Поезд, Пикассо, Латур, 1968 - [4]

Я достал деньги и протянул Этьену:

- Вернете, когда сможете, хорошо?

- Вы меня плохо знаете, мсье... И мсье Пикассо, который еще молод, ему всего двадцать три года, и он недавно приехал из Испании,- он тоже знает нас очень мало... И все-таки я возьму у вас деньги... Ради Терезы... Я верну вам этот долг... По-моему, можно позволить себе взять деньги в долг у друга, не чувствуя себя нищим. Как вы считаете?

Я согласно кивнул головой. Я не мог сказать ни слова. Я ждал, когда он наконец взглянет на деньги и... Он бросил на мои рубли беглый взгляд и положил их в карман. Вне всякого сомнения, он увидел и положил франки.

Мы пожали друг другу руки, он надел свой котелок и вышел, Я закрыл за ним входную дверь, потом снова распахнул - Этьена не было. Он ушел через мою дверь в свой город, а передо мной была площадка лестницы, по которой я каждое утро спускаюсь на улицу моего города...

Я вернулся в комнату, лег на кровать в чем был и задумался об Этьене. В сущности, я его совершенно не знаю, он прав. Возможно, он не такой уж гордый человек, каким показался мне, не такой уж чуткий, не такой страдающий... Возможно, он гораздо больше виноват перед Терезой, чем кажется... И тогда деньги, полученные от меня, ничем не помогут ни ему, ни ей... Впрочем, если бы он не пришел ко мне, а я простым усилием воли изгнал бы из своего сердца и его и ее, я бы успокоился, но изменил бы себе...

Я встал, подошел к столу, взял в руки "Трапезу бедняков", и... у меня перехватило дыхание: Этьен и Тереза казались счастливейшими людьми в мире, они сидели обнявшись, они смотрели друг на друга, они любили друг друга, улыбались друг другу... А вот трапеза их по-прежнему была трапезой бедняков. Да не в курятине же дело, не в том смысл офорта, не в том суть жизни, черт возьми!

Этот изменившийся рисунок Пикассо есть только у меня, больше нигде и ни у кого. Его изменил не Пикассо, а мы: Этьен - тем, что пришел ко мне, и я - тем, что ждал и принял его как друга. Возьмите любую репродукцию "Трапезы бедняков" - они обычны, необычна только та, что хранится у меня. Единственная в мире! ...Знаете, Мелеке-ханум, я ведь никому не рассказывал об этом случае. Какой смысл? Все равно никто не поверит. Самый близкий друг у человека - это он сам. Это и самый лучший собеседник - он все поймет... Так что двадцать метров магнитофонной ленты наших с вами служебных разговоров - это для меня не так уж и мало, поверьте, Мелеке-ханум. Я знаю, в глубине души и вы мне не верите жаль, что я не взял с собой репродукцию! Вот вернемся в Баку - обязательно покажу..."

Поезд равномерно потряхивало на стыках рельсов.

Мелеке-ханум прошептала: "Я вам верю..." Сказано это было с таким чувством, что я пристально посмотрел ей в глаза. В них отражалось внутреннее потрясение, но какое-то свое, тайное, это не было только впечатлением от моего рассказа.

"Я верю... Даже если не покажете... Вы... помните, конечно, картину Латура "Святой Себастьян", - Себастьяна оплакивает святая Ирина?"

Я, как бы почувствовав что-то страшное, сказал: "Да, помню". Я действительно помнил эту картину: четыре женские фигуры, склоненные над телом обнаженного мужчины, пронзенного стрелою, - в темноте ночи, освещенные только одинокой свечой.

"Вы помните, в какой неудобной позе лежит на земле Себастьян? Его положение так неестественно... И эта неестественность так мучительна... Вы помните?.. Теперь... теперь на моей репродукции это не так... Я вытащила стрелу из тела Себастьяна! Вот она!"

Дрожащими от волнения руками Мелеке-ханум торопливо открыла свою дорожную сумку и достала оттуда стрелу сантиметров в десять. Это была хотя и маленькая, но настоящая стрела. Стрела, вынутая из тела святого Себастьяна, - я почувствовал ее подлинность всем своим существом!

"Я тоже страдала, как и вы. С тех пор, как я увидела репродукцию этой картины, я не находила себе места. Я... Скорченное в муке тело Себастьяна все время стояло у меня перед глазами. Однажды ночью я встала с постели и, сама не знаю как, взяла в руки эту репродукцию и вытащила стрелу... Теперь на моей репродукции Себастьян не так измучен, и тело его не так скорчено в муке, нет даже следа от стрелы... Я до сих пор тоже никому не рассказывала об этом. А стрелу эту я всегда ношу с собой. Боюсь, увидит муж, а я не смогу ему объяснить так, чтобы он поверил. И выбросить стрелу не могу - мне кажется, я предам тогда что-то самое высокое, самое святое в моей жизни..." Мелеке-ханум положила стрелу в сумку и, взволнованная, вышла из купе.

Я же был спокоен, у меня не стучало сердце, не темнело в глазах, не выступал холодный пот, только голова у меня раскалывалась, мне казалось, что она сейчас разлетится на куски.

Почему нам кажется, что лучший собеседник, самый близкий и родной человек - это мы сами?

Почему Мелеке-ханум носит с собой эту стрелу, боится, что муж увидит, а она не сможет ему объяснить почему? Может быть, с ним произошел такой же невероятный случай - и он тоже никому о нем не рассказывает?

Пройдут дни, месяцы, годы, Мелеке-ханум надоест таскать с собой эту стрелу, она выкинет ее в мусорный ящик. Она совершит предательство, потому что она никому не может ее показать. Почему?