Эльчин
БРОНЯ
Перевод на русский - А. Орлова
"Наконец-то аллах услышал нас, наконец-то он смилостивился к нам, сказала потом Гюлли-хала, - нечего убиваться, всё дурное уже позади: дней через десять-пятнадцать Шахин будет совершенно здоров". Она снова - который уже раз! - подошла к постели больного ребенка и вгляделась в личико: "Душа моя, утешение ты мое! Да буду я твоей жертвой..."; слезы выступили на ее глазах, и как ни странно, но именно они, эти слезы, окончательно убедили меня в том, что наш Шахин выздоравливает и что кошмары последних дней действительно отошли в прошлое. Впервые за эти двадцать дней я обрел способность чувствовать что-то, и у меня чуть закружилась голова от дурманящего запаха лекарств, которыми была пропитана комната. Вопреки всему захотелось подойти к окну и открыть форточку.
"Тебе нужно прилечь, мамочка, - сказала Солмаз, - ты вся измучилась, идем, я тебя уложу, поспи хоть самую чуточку". Впервые за все эти дни Гюлли-хала подчинилась ее просьбам. "Да, - сказала она, - пойдем, мне нужно поспать, мне необходимо долго и крепко спать, потому что я еще нужна ему, моему внуку, моему Шахи-ну". Потом она ушла вместе с Солмаз в другую комнату.
Шахин спал... Интересно устроена жизнь: самое большое счастье очень быстро забывается за мелкой неприятностью, как, собственно, один плохой поступок начисто перечеркивает тысячу хороших. Ведь как быстро я забыл время, когда Шахин спокойно засыпал... Перед сном я обычно рассказывал ему сказки, разные сказки - про Джирттана, про Меликмамеда, а он все спрашивал, спрашивал, спрашивал... Скольких волков и застрелил, скольких тигров растерзал, скольких медведей осилил; а я отвечал и всякий раз по-разному: четыре волка, семь тигров, восемь медведей или: десять волков, три тигра, девять медведей - это уже зависело от моего умения выдумывать. А Шахин хоть и слушал внимательно, но усмехался хитро - словно понимал, что все это выдумки.
Вернулась Солмаз и сказала, что Гюлли-хала заснула тотчас же, как легла. "Вот и хорошо, вот и хорошо, что заснула, - ответил я, - ведь столько дней бедная женщина не смыкала глаз, ей давно пора отдохнуть". Потом Солмаз подошла и обняла меня - и это тоже в первый раз за последние двадцать дней. Мы помолчали, нам было хорошо.
Шахин был нашим первенцем, и первая его воля, когда он только родился, была та, что он должен был остаться единственным нашим ребенком; Солмаз больше не могла иметь детей. Но Шахин родился, Шахин жил, он был нашим ребенком, нашим сыном, и нам этого было вполне достаточно.
"Успокойся, милая, - сказал я ей, - ведь все уладилось". - "Я спокойна, отвечала она, - я уже успокоилась, разве же ты не видишь, что я абсолютно спокойна?" - "Нет, - сказал я, - мне хочется, чтоб ты совсем успокоилась, совсем, совсем, а потому поплачь, если хочешь, будет намного легче, ведь я ясно вижу у тебя слезы, не надо их стесняться". - "Нет, - ответила она, - я не буду плакать, ведь Шахин снова с нами, зачем же плакать, нужно радоваться, а не плакать, а то, что слезы, так это просто так, и не слезы это вовсе, и не нужно обращать на это внимания, и плакать тоже не нужно, незачем плакать..."
Шахин заболел внезапно. Прибежал со двора, по-обычному веселый, возбужденный, рассказывал о чем-то, озорничал, смеялся и вдруг заболел. Щечки загорелись неожиданно, и глазки заблестели, нездорово, нехорошо так заблестели, а Солмаз сказала, что надо измерить температуру. "Брось выдумывать", - ответил я тогда резко, пожалуй, слишком резко, и все потому, что сам прекрасно видел, что сын заболел, и понимал не хуже ее, что температуру необходимо измерить. Так все это началось... Тридцать девять, вечером - сорок.
"Успокойся, - повторил я Солмаз, - ведь Кязымлы при тебе сказал недавно, что кризис миновал, что через какие-то десять-пятнадцать дней мальчик будет на ногах, ты же лучше меня понимаешь, что Кязымлы не будет бросать слов на ветер, не полагается в таких случаях говорить неправду". Солмаз улыбнулась слабо, я снова подивился тому, что за последние дни отвык от всего на свете, даже улыбку Солмаз забыл, не то что смех - последний раз она смеялась, наверное, целый век тому назад, а сейчас была бледной, похудевшей, словно состарилась за эти двадцать дней. Потом она спросила, что сказал мне Кязымлы перед уходом. "Ничего особенного, - отвечал я, - ничего он не сказал, только попрощался". "Нет, - сказала Солмаз, - я ясно слышала, он что-то сказал тебе, не скрывай от меня, не надо". - "Да, он еще добавил, что мы можем быть совершенно спокойны эа здоровье нашего ребенка". - "Нет, правда, он еще что-то сказал". При последних словах Солмаз так посмотрела на меня, что я не выдержал и сознался. "Да, Кязымлы сказал, что и в эту, сегодняшнюю, ночь, мы должны быть осторожны, правда, только эту ночь, одну ночь, а если что и произойдет, он велел бежать за ним в любое время, поздно ли, рано ли, он будет ждать, Кязымлы будет ждать. Ну что с тобой, родная, ну вот видишь, я не должен был при тебе этого говорить, пойми же, ничего особенного не случилось, просто Кязымлы осторожен, и правильно, так и должно быть - он же врач, и потом, он же велел будить его в любое время, ну не надо, прошу тебя... Посмотри на Шахина, видишь, как сладко он спит, он выздоравливает, а ты горюешь, ну на что это похоже, хорошая ты моя..."
![В долине смертной тени [Эпидемия]](/storage/book-covers/20/20b59336dc28de47dc7a206b6ad9ee6ea45788bb.jpg)
