Поезд на рассвете - [89]

— Не эта — другая бы выручила, спасла. Девчата на фронте отчаянные.

— Это вы с Юркой счастливые, Люда, — сказала Алена. — Дай бог, чтоб и всегда такие были.

Подошел бригадир. Ему тоже пересказали все, что было в письме. Зозуля слушал внимательно. Потом долго рассматривал фотографию. Сказал:

— От девка так девка. Герой!.. А мы тут с бурьянами воюем.

Вспомнив обещание дяди Павла, Анютка подергала его за рукав:

— Все дела обладил? Теперь покатай. Ты ж обещал.

— Покатаю, не жалко. Если мамка разрешит, — Зозуля подождал, что ответит Алена, но она молчала. — До дому отвезти или по степу поедем, на другое поле?

— Покатай по степу! — закружилась Анюта. — А ты поедешь, Лешка?

— Можно, — сдержанно ответил брат.

— Садись и ты, Юрко, — предложил бригадир.

— А все уместимся?

— Так вы ж народ маленький. Еще и место останется.

Прокатиться степью — что может быть заманчивей! К тому же на такой бедарке Юрка вообще ни разу не катался. Но сейчас он не хотел уезжать с поля, от матери.

— Я тут останусь, дядя Павло, — сказал он. — Буряки буду полоть.

— Ну давай, старайся. Трудодень тебе запишу. — Зозуля снял пропыленную кепку, выбил ее об колено, проборонил корявыми пальцами черный примятый чуб. — А то — поехали. До вечера ще далеко, заскучаешь тут.

— Не заскучаю.

Лешка сел в бедарку справа, бригадир — слева. Анюта втиснулась между ними и сразу — за вожжи.

— Нно-о пошла!

Гнедая затрусила рысью.

Обед кончился. Женщины опять взяли тяпки, потянулись к своим рядкам. Тетка Фекла выждала, когда Алена останется одна, подошла к ней.

— Любить Павло твоих детей. Давно я заметила. И они его — тоже. Ач, як Анюта за ним… Ты, Алена, от шо, послухай меня. Выходи за Павла. Парень он сурьезный, самостоятельный, и душа у него добрая. Тебя он уважает, обижать не будет, а детям батьку заменит. Хиба не так говорю?

Алена стояла, опустив голову, и кусала травинку, ровно не слышала ничего и слышать не хотела.

— Я тебе сурьезно говорю, — не отступала Черноштаниха. — Сколько ты будешь, Алена, журиться? Живым треба про живое думать. Та жить як-то ж надо. Не лягать же всем у могилу. И детей треба растить… А ты — молодая, красивая. Чого тебе сохнуть? Не заметишь, як и состаришься и вже никому будешь не нужная.

Алена выронила травинку, несогласно повела плечом:

— Нет, Феклуша. Никогда того не будет. Ни за кого меня не сватай… Муж у меня был — один на свете. Другого не надо. Не хочу… А детей и одна подниму.

— Ну и дурная, — заключила Черноштаниха. — Вдовушкой вековать — какой подвиг? Думаешь, тебе за то медаль дадуть?

Смолчав, Алена пошла к полю. Дробный стук бригадирской бедарки все удалялся по степной дороге, пока не затих совсем.

На другой же день мать написала в госпиталь. Они вместе сочинили сразу два ответам один отцу, второй — Оле Карповой. Для нее мать и тетка Фекла даже посылку небольшую собрали…

Навсегда запомнил Юрка то письмо и фотографию девушки-солдата. И после переезда из Раздольного в Ясногорск они среди фронтовых треугольников отца сберегли и тот конверт. Когда же в конце войны отец неожиданно написал, что не вернется к ним, что у него — другая семья, — мать и Юрка подумали: наверное, Оля Карпова и есть та женщина, которая разлучила их с отцом?.. Но это они лишь предполагали, а так ли оно в действительности — узнать не могли. Да и не хотели знать, не хотели в это поверить.

Такой же саманной, как в прежние годы, осталась почта, — ее только расширили за счет пристройки, солому на крыше заменили светлым шифером, а над крыльцом приладили навес-козырек.

В рабочем зале, за невысокой зеленой перегородкой, сидели две женщины-служащие. Одна была совсем молодая, высокая и смуглая, другая — блондинка средних лет и вызывающе пышных телес. Обе отложили бумаги и с любопытством уставились на незнакомого посетителя. Юрка поздоровался и, не вдаваясь в длинные объяснения, спросил:

— Скажите, пожалуйста… У меня такой вопрос. В вашем селе, в той стороне, где ветряк, жила когда-то Мышкина, Нина Сергеевна…

Он обращался сразу к обоим. Отозвалась блондинка: она сидела за ближним столом, у перегородки. Откинулась на спинку стула, вознесла на грудь белые и пухлые, как тесто, руки:

— Ну и что с того? Тут многие жили.

— Раньше она писала сюда, своим знакомым… я точно знаю. Может быть, и теперь пишет. Мне нужен ее адрес.

— Мало ли хто в наше село пишет? Всех не запомнишь… Как фамилие, говоришь?

— Мышкина… Нина Сергеевна. Правда, это раньше была Мышкина. Замужем она второй раз и фамилию, наверно, поменяла… скорей всего — поменяла. Но здесь ее помнят как Мышкину.

— Вот тебе раз, — надула губы блондинка. — Фамилие даже не знаешь, а спрашиваешь.

— У кого же еще спросить? Почтальонам это лучше всего известно. Живет Нина Сергеевна в Керчи и если она кому-нибудь пишет, то…

— Ничего я тебе, солдатик, не скажу. Это не по моей части. Я не сыщик.

— Мы такую не помним, — для убедительности добавила высокая. — Разве что наша начальница знает? Она в селе с рождения живет… Якимовна! — крикнула она в открытую дверь боковой комнаты. — Выйдите на минутку.

Из комнаты вышла худая женщина — уже в годах, болезненно бледная.

— Что у вас, девчата?