Поезд на рассвете - [91]

— Ты стала еще красивей, — сказал Юрка.

— Это ради тебя, — улыбнулась она.

— Не боишься, что я влюблюсь?

— А я не разрешу.

— На это разрешения не спрашивают. Влюблюсь — и увезу тебя отсюда.

— Рада бы, Юрочка, в рай, та грехи не пускают.

— Грехи оставим верующим. А я увезу и все… Даже мужа законного не побоюсь. Он у тебя сердитый, ревнивый?

Таня сразу изменилась в лице, опустила глаза и как будто ушла в себя. Юрка пожалел: зря ляпнул об этом. И чтобы снять с нее тягость, поспешил спросить:

— Ну что — управилась дома? Все сделала?

— Нет, конечно. Женской работе конца не бывает.

— Семка не плакал? Уложила?

— Набегался. Спит.

— Какой он? Похож на тебя?

— Говорят — похож… Хороший пацанишка. Ласковый и послушный.

— Ты его любишь?

— На то я и мать. Не знаю, как можно своего не любить.

— Наверно, достается тебе с ним?

— Теперь уже — ничего, полегче стало. Вот когда маленький совсем был — досталось и мне, и ему… Да что про меня говорить. Ничего в том интересного нету. — Она взяла Юрку за руку, подвела к распростертому на земле бревну. — Посидим на прощанье. У нас так мало времени… Ты когда пойдешь на станцию?

— До захода солнца. Надо засветло добраться… Там подожду. Поезд очень рано, в начале пятого.

— Ну вот. А мне через два часа опять на ферму. Череду встречать к вечерней дойке. Проводить тебя — и то не смогу… Потому хочу тебе сразу все сказать.

— Что — все?

— Что надо нам с тобой про себя знать.

И замолчала… Подперев кулаками подбородок, долго смотрела перед собой — то в степь, то на безмолвный ветряк. Она сейчас напомнила Юрке ту, маленькую задумчивую Танюху, что вот так же тихо, неподвижно сидела на берегу речки, под кручей, когда они вместе приходили к своему плесу рыбачить. Но глаза были теперь перед ним другие — грустные, притененные глаза женщины, которая уже узнала цену лжи, обид и разочарований, испытала безысходность одиночества и от завтрашнего дня уже не ждет ни удивления, ни радости, словно видит свою жизнь всю, до конца… Юрка тоже молчал.

— Я тебе, Юра, — заставила она себя заговорить, — написала неправду… Тогда, в армию.

— Какую неправду? О чем?

— Про свое замужество… Нету, Юра, у меня мужа. Кроме Семки — никого нету. Одна я… Т о т  человек и не собирался на мне жениться. Так… нашел доверчивую дурочку… Шофер он, городской. На уборку их присылали. С того лета я его больше и не видела. Даже на сына своего глянуть не приехал. У него теперь в городе семья. Жена, ребенок… Так нас, Юрочка, девок, учат. А все — без толку. Не умнеем. Пока сама не хлебнешь — другим не веришь. Потом бы укусила себе локоток — та не достать.

Она сняла с плеч косынку и стала нервно перебирать пальцами белые уголки, — то связывала их, то развязывала. Прямота, беспощадность к себе, с которыми Таня все это высказала, были неожиданными для Юрки, удивили его и даже немного обескуражили. А потом толкнула в грудь обида на Таню, — за то, что позволила какому-то заезжему хмырю… дармограю — метко Трифон припечатал — так себя обмануть и что скрыла правду, не захотела Юрке довериться.

— Чего же ты сразу про это не написала? — спросил он глуховато, и Таня расслышала в его голосе и обиду, и упрек.

— Хотела написать… и передумала. Зачем? Что от этого изменилось бы? Ничего… Ты бы только еще больше стал меня презирать.

— Почему так думаешь?

— Знаю по другим девчатам. Не я такая первая, не я — последняя… Спасибо, Юрочка, и за то, что приехал. Повидалися — и мне теперь легче будет. Запомню тебя вот таким… уже взрослым. А то думала — никогда больше не увижу. Только на карточку смотреть буду.

— А если к тебе опять захочу приехать?

— Зачем?

— Забрать тебя отсюда.

— Нет, Юрочка, — с жалью сказала она, — этого никогда не будет. Зачем тебе  т а к а я  жена? Чтоб ты потом всю жизнь мучился, чувствовал себя обкраденным?.. После всего этого ты же не сможешь относиться ко мне так, как хотел бы. Не сможешь, я знаю.

— Ну как же это наперед можно знать?

— Можно, Юра… А мне, думаешь, было бы легко? Так бы и ходила вечно со своей виной… как проклятая. Такое не прощается — люди верно говорят. Зря говорить не будут. Сколько ни заставляй себя — все одно не сможешь забыть… Я много про это думала, когда письмо твое получила… и после, как Семка родился. И ничего не придумала. С какой стороны ни глянь — выходила нам с тобой разлука. Потому и наплела про мужа. Чтоб ты меня скорей забыл… Выскочила девка замуж — и нету ее, поминай как звали.

— Может… и остальное напридумывала? Всякое пишут солдатам. Бумага терпит.

— Что ты, Юра! — Щеки ее вспыхнули. — Все правда. Клянусь!.. Любить я тебя не перестала и не перестану. Никто мне это не запретит. — Она посмотрела ему в глаза. — Даже ты.

— А сама прогоняешь меня.

— Я не прогоняю… Господи, если бы можно было что-нибудь изменить! Но я же знаю — ничего уже не изменишь, не вернешь. Ничего! Зачем же обманывать и себя, и тебя?

— Больше ничего возвращать и не надо, — сказал Юрка. — Встретились же. А могли и не встретиться. Ну вот… У людей и не такое бывает. С двумя… а то и с тремя детьми берут жен — и ничего, живут.

— Бывает, верно. Есть и в нашем селе. Насмотрелась… То уже не жизнь. Я так жить не хочу. Нас с тобой я представляла совсем по-другому… Не хочу потом стать тебе постылой. Лучше так, врозь. Мне это — по заслугам. Сама во всем виновата — самой и расхлебываться… А сегодня я тебя, Юрочка, не прогоняю. Что ты! — Она положила на его руку небольшую ладонь — обветренную, шершавую. — Я бы надолго тебя тут оставила… возле себя. Потом бы отпустила навсегда. Но и это нельзя. Тебе — на поезд.