Поезд на рассвете - [86]

— Стой-ка, Степной. Далеко идешь? — тонко, с петушиной хрипотцой спросил он.

— Иду, да и все.

— Мать дома?

— Нету. В поле она, — ответил Юрка, чувствуя, что спрашивает Федя об этом неспроста.

Листоноша не уезжал. Битком набитая сумка, точно гиря, гнула хлипкую Федину шею. Пиджак был на нем явно не по плечам, но Федя в любую жару надевал его, чтобы скрыть худобу и казаться взрослей. Он расстегнул сумку, втолкал в нее руку.

Юрка отступил на шаг. Ему хотелось убежать.

— Матери твоей письмо, — не глядя на Юрку, сказал Федя-долгий.

— С фронта? От отца?

— С фронта. А от кого — не знаю.

Федя выдернул пачку писем, отделил от нее серовато-голубой конверт и прочел:

— Степной Людмиле Павловне. Держи. — Он поправил сумку, катнул велосипед и налег на педали. — Не загуби, матери отдай.

— Не бойсь, отдам, — крикнул ему вдогонку Юрка.

Лишь когда Федя отъехал порядочно, Юрка взглянул на конверт… Его пересекали чужие, не отцом написанные строчки. «Похоронка!» — точно выстрелило в Юрку. Он чуть не вскрикнул.

Кроме отца им никто не писал. Его почерк, — ровный и четкий, немного с наклоном, — Юрка хорошо знал, отличил бы от любого. А это была чужая рука: буквы большие, пухлые и все врозь — каждая сама по себе. Федя, случайно, не напутал? Может, письмо не им?.. Но Федя уехал, а переспросить было не у кого. Сам же Юрка письменными читать еще не умел да и перед печатными, честно говоря, робел. Он поднял конверт, пригляделся к буквам: вот «С», «Л», «П». Фамилия начиналась на «С». Значит, все-таки Федя-долгий не обманул. И штампик на конверте стоял точно такой, как на всех отцовских письмах, — треугольник полевой почты. Кто же это, незнакомый, писал им и о чем?.. Нет, это — не похоронка. Они с матерью никогда не получат похоронку. Юрка не представлял, какое оно — то последнее, непоправимое извещение, но верил, что их оно минует. Юрка ощупал конверт. Он был не такой уж и тонкий. Распечатать, посмотреть, что там? Но ведь он все равно не сможет ничего прочесть. Лучше понести матери, вместе распечатать… Нет, это не похоронка. Обычное письмо. Мало ли пишут с фронта разных писем?

Вначале он побежал домой — набрать свежей воды для матери и тетки Феклы. Та вода, что они взяли, конечно, давно согрелась, если не выпили, а он принесет им холодной… В кладовке нашел небольшой бидон с ручкой, вымыл его, наполнил колодезной водой. Письмо спрятал за пазуху.

Пашня, на которой росли буряки, лежала в стороне от села, скрытая холмами. Туда вела наезженная узкая дорога. По ней Юрка и пошлепал. Босым ногам было горячо, припекало и в спину. Знойный воздух переливался над землей, — точно это далекое, невидимое отсюда море вышло из берегов, и теплые прозрачные волны бесшумно бегут по степи и теряются среди трав. Попрятались, притихли в полуденной дреме птицы; только рябокрылый коршун-шули́ка то медленно кружил, то низко пластался, высматривая добычу, и тень его несколько раз пересекла дорогу впереди Юрки. Бидон с водой, который во дворе казался совсем легким, почему-то здорово потяжелел. Стало жарко. Юрка снял рубашку, завернул в нее письмо… Нет, это не похоронка. Их длинно не пишут. Коли убило — что тут писать? И двух слов хватит. А это — не такое и тонкое. Нет, не похоронка… Юрка отпил из бидона три глотка.

Подъем кончился. Юрка стоял на самом гребне изогнутой гряды. Отсюда хорошо были видны черные поля и пестрые фигурки людей на них; там была и Юркина мать. А невдалеке от него сидели у обочины двое таких же, как он, ходоков. Одинешеньки и молчаливы. То ли раздольненские, то ли приблудные? Приморились, наверное. Подойдя ближе, Юрка узнал их. Это были Лешка с Анютой, брат и сестра. Они жили через несколько хат от Черноштанихи. Федя-долгий часто катал их на велосипеде, потому что приходился им дядей. Мать Лешки и Анюты — ее звали Аленой — была старшей Фединой сестрой. Мальчишки смеялись: Федя — сам еще пацан, а уже — дядя. Зато о́н требовал, чтобы Лешка с Анютой называли его только так: «Дядя Федя». Иначе он перестанет катать их на велосипеде. Анюта же все равно забывалась: «Наш Федя-долгий едет!» — завидев его, подпрыгивала она.

Едва Юрка подошел к ним, Анюта пожаловалась:

— Колючку по дороге загнала. А Лешка не умеет вытянуть. — Она приподняла худенькую запыленную ногу и потрогала пятку. — Болит.

Анюте было лет шесть, брату ее — на два года больше. Она росла непоседой, носилась по улице наравне с мальчишками, не пропускала никакую игру, встревала в споры и любому обидчику могла дать сдачи. Лешка же был безответным тихоней. Медлительный и застенчивый, он ни с кем не спорил, каждому уступал, обиды сносил покорно: уйдет, поплачет — и молчок. Юрке бывало не по себе, когда обижали Анюту или Лешку. Как можно их обижать? У них же нет отца. Его убило под Сталинградом, и тетя Алена ездила зимой на ту братскую могилу, где его закопали. Она долго плакала после того и рассказывала, сколько там полегло солдат…

Анюта все-то держала ногу на весу.

— Полечи, Юрик. Вытяни колючку.

— Что я — доктор? У меня булавки нету.

— А ты ногтем. Лешка ногти пообгрызал, от и не может ее ухватить… Ох, колет.

Лешка поднялся и отошел, раз уж к нему такое недоверие. Анюта повернулась бочком, отставила пятку, чтоб Юрка видел.