Поезд на рассвете - [84]

— Спасибо, тетя Фекла. Я обедать не буду, — отказалась Таня.

— Чого? — обиделась Черноштаниха. — Не успела зайти — уже тикаешь. Цэ не по-нашему.

— Некогда мне. Домой надо поскорей. Семку накормить, уложить спать. Бабушка наша расхворалась, не справится с ним. Потом постираю немного, в хате приберу… До вечера — еще забегу. С Юрой попрощаться. — Добавила негромко: — Если он захочет.

— Никуды не пойдешь. А то я рассердюся. Ничего там Семке твому не зробится. Пообедаем — тогда лети… Юра, держи ее, не пускай.

— Нет-нет, побегу, — кинулась Таня к двери. — Юра, проводи меня… пожалуйста.

Они вышли со двора. Направились неровной стежкой вдоль хат. Справа от них оставался ветряк.

— Вон там я живу, — показала Таня вперед. — Самую низенькую хатку видишь? То наша. Живем с бабусей дружно, душа в душу. Одинокая она. Любит меня как дочку. Все у нас общее, никогда не делимся.

— Это хорошо, — немного рассеянно обронил Юрка. — Там недалеко и Толя Мышкин жил.

— Я помню, тетя Фекла мне говорила. Она много рассказывала про вас.

— А ты не знаешь, Толина мама больше никому не пишет сюда, в Раздольное?

— Что-то не слыхала. Наверно, не пишет… Хотел бы Толю найти?

— Да, очень.

— Даже не знаю, как тебе помочь.

— Я все-таки на почту схожу, — сказал Юрка. — Если были от Нины Сергеевны письма — там помнят.

— Как же ты спрашивать будешь? Фамилия теперь у нее другая — второго мужа.

— Спрошу по старой. Попытка — не пытка. Почтари — дошлый народ, они все знают.

— Когда пойдешь? — приостановилась Таня.

— Сейчас.

— А потом — еще увидимся?

— Ну конечно. — Он взял ее за руку. — Ты скоро управишься?

— Часа через два.

— Где тебя ждать?

Она подумала. И сказала тихо, почти шепотом, чтобы это было только их тайной:

— Знаешь, где? — Улыбнулась ясно-ясно. — Возле млына.

Юрка посмотрел на часы.

— Уже два. В четыре — жду… До свидания, Танечка.

Глава седьмая

Чтобы не терять времени, Юрка обедать не стал, чем окончательно расстроил тетку Феклу. Только спросил, там ли теперь почта, где была раньше, во время войны.

— А куды она денется? Там, на старом месте, и стоить, — подтвердила Черноштаниха. — Не доходя церквы, по левой стороне, як туды итить. А напротив пошты — новый Сладкомедов дом под бляхой. Кирпичный, за зеленым штакетом. Одразу побачишь. Такого штакета ни у кого нема… Так ты зайдешь до них?

— Не знаю.

— Та чого ж? Зайди, не стесняйся. Как-никак — родичи. Не знаю, як сам, а Полина радая будет. Може, она разом с тобой до меня прийдет, бо давно не видалися. Покличь, а?

Ничего не ответив, Юрка вышел из хаты. Он спешил, да все равно не мог равнодушно пройти мимо палисадника — задержался. Точно определил, откуда бросал головку от снаряда и где в ту минуту сидел на корточках Толька — бочком к серому горбатому камню. Даже сейчас показал бы, куда угодили осколки взрывателя, оставив на белой, к пасхе вылизанной стене небольшие отметины. Один осколок ранил Тольку, наделал беды. Но как тогда его, Юрку, не зацепило, как избежал он даже царапины, хотя тоже не таился, стоял во весь рост, — удивительно было и непонятно. Что это? Везение? Счастливая случайность? Просто не судьба быть искалеченным или убитым именно в тот раз, в ту войну?.. А Тольке, выходит, не повезло в чем-то. И совсем не повезло Володе, подпаску деда Мирона, и тем тысячам пацанов, которых выкосила или поувечила война…

Шум-гам поднялся за дорогой, на выгоне: возбужденные, голосистые мальчишки, подбрасывая, отнимая друг у дружки желтый футбольный мяч, гурьбой понеслись к ветряку, на немеряное, без всяких границ, зеленое поле. Трое припоздавших устремились туда же на велосипедах; привязанные телята, задрав хвосты, так шарахнулись от них, что чуть не повыдергивали колья из земли. Ну держись, мяч! Держитесь, вратари! Будут «смертельные» удары, будут голы, азартные споры и доблестные синяки на ногах… Удаляясь от выгона, Юрка долго слышал позади пронзительные выкрики, воинственные кличи и завидовал тем заядлым футболистам.

Широко, воистину раздольно пролегала улица, — обновленная за послевоенные годы, чистая, вся в садах, в ярком весеннем цветении. Ближе к центру сохранились по обе стороны и стройные пирамидальные тополя-свечи, такие непохожие на обычные деревья. Юрка часто бегал мимо них. И бегал как раз на почту, — когда уж очень не терпелось получить от отца хотя бы малую весточку. Она приходила — и Юрка потом долго помнил каждое слово с фронта.

А одно письмо запомнил на всю жизнь.

Уже низко над степью было солнце, когда по улице покатилась бригадирская бедарка — легкая одноосная колесница. Забавная она: как будто у брички отпилили передок и к этому ящику о двух дышлах подпрягли коня.

Мать и тетка Фекла только что пришли с работы; хлопотали во дворе, готовили вечерю. Увидев бедарку, Черноштаниха сказала:

— Наш атаман едет. К завтрему бабье войско опять куды-то скликает.

«Бабьим атаманом» подразнивали колхозного бригадира Павла Зозулю. Среди немногих мужиков, которых не взяли на фронт, признали неслуживыми, он был едва ли не самый молодой, но к строевой не годился полностью. Мальчишкой Павло попал под косилку, ему изрезало и поломало ногу, он окривел и во многом отстал от ровесников. Бросил школу — стеснялся своей хромоты. До сей поры не женился — жил с матерью-старушкой. И воевать односельчане ушли без него. Поредело село — и Зозулю, вчерашнего конюха, возвысили в бригадиры. Правда, должность эта пока не принесла ему славы. Покомандуй, коли под началом твоим — девки да бабы. Чего-чего, а прозвищ тебе навешают — как медалей, ни одному удальцу столько не отхватить. Другой бы, гляди, от такой мороки запросился назад в рядовые, но Зозуля насмешки к сердцу не принимал, прозвищам не обижался. Ради того, чтобы ездить по селу на бедарке, отдавать распоряжения и вообще быть на виду, — он и сносил временный титул «бабьего атамана». Это он сам так заключил, что временный: не всегда же Зозуле водить в поле бабью рать. Не этим — так следующим летом отвоюются мужики, домой придут, кто выживет, и Зозулю опять вернут на конюшню, лошадям хвосты крутить.