Поезд на рассвете - [70]

— Лю-у-да! — всплеснула бабка руками и — в слезы; обняла мать. — Племянничка ты наша! Ще й с хлопчиком. Бедные мои. Звидкиля ж то вы идете?.. Та скорей у хату, бо мокро.

В сенях оставили вещи, мать сняла туфли, Юрка — сандалеты. Вошли в просторную кухню. Здесь была большая печь, а под ее могучим боком — невысокая плитка.

— Сидайте, мои хорошие, грейтеся с дороги. Зараз я подтоплю, тепленько вам будет… Так звидкиля ты, Людочка?

— Из Устиновки.

— Жила там?

— Полтора года.

— А до нас чого ж ни разу не прийшла? Я б тебе и зерна, и сальца, маслица дала. Коровку, слава богу, сберегли. И куры есть, и поросята. А нам с дедом багато не треба… Чего не прийшла?

— Да так как-то…

— Стеснялася? Своих чого стесняться? Ну, а ты як? — Хозяйка сняла с Юрки сморщенный пиджачок. — Растешь? Пережил немцев?

Юрка не знал, как ее называть. Матери она — тетка. А ему кто?

— Расту, баба Поля, — сказал он.

— От и молодец, так и треба. Вернется батько с войны, а ты вже — он який парубок… Проголодался у дороге? Скоро будем исты. Я швыденько, Люда. — Она опять накинула кофту и вышла.

Юрка осмотрелся. В хате было светло, прибрано, будто тут ждали гостей. Везде — вышитые занавески, на подоконниках цветы в горшочках; по стенам — фотографии в рамках; глиняный пол кухни устлан чистыми ряднами. В другой комнате, застекленная дверь в которую отворена, пол деревянный; там и дорожки ярче, виден диван, а над ним — ковер. Оконные рамы, двери, стол в кухне, шкаф с открытыми полками — все выкрашено белым. На полках расставлены кувшины, глечики, миски, блюда.

Тетка Полина принесла в сапетке соломы и кизяков.

— Я зараз, швыденько.

Она растопила плиту, поставила на нее кастрюлю и чугунок.

— Идите до огня, грейтеся.

Пока грелись, она резала хлеб, сало, огурцы, протирала рушником посуду, деревянные ложки.

— А где же дядя Трофим? — спросила мать.

— Хто его знае? — не сразу ответила тетка Полина. — Десь по своим делам. Все у него яки-то важные дела… Так рассказуй, Люда, як вы там жили.

— Как все, тетя Поля. Помаленьку.

— Ой, не кажи. Чого тильки люди натерпелися!.. От батька вашого письма есть?

— Пока нету. Ждем.

— От моих сынков тоже ничего нема, — со слезой пожаловалась тетка Полина. — Може, и головы давно сложили.

— Обзовутся. Почта теперь долго ходит. Будем ждать.

— Та и я кажу. Якщо живые — обзовутся, загинули — командиры известие дадуть, хай бог милует… Отак оно бувае. Тильки жить начали — бабах, и все пошло прахом, щоб ему, тому Гитлеру…

Зашумело в кастрюле. Мясом запахло из чугунка. Тетка Полина сняла с кастрюли крышку.

— Ну, сидайте.

Хлеб у тетки Полины был белый, сало — прикопченное, с мясными розовыми прослойками. Юрка откусил побольше хлеба, поменьше сала, взял огурец. Тетка Полина налила им по тарелке борща, а в большом черепяном полу́миске поставила тушеную капусту со свининой. От такой еды у Юрки закружилась голова.

— А вы, тетя Поля? — отодвинулась мать, освобождая место у стола.

— Я погодя, с хозяином.

Тетка Полина поставила себе табуретку у подоконника и невесело смотрела то в заплаканное окно, то на мать и Юрку. Она не была бабкой, как Юрке сперва показалось. Это тени под глазами и густые морщины делали страдальчески усталым лицо, старила ее и темная кофта. А когда тетка сбросила обвислую кофту, — словно помолодела на десять лет.

— Я ж тебя, Люда, помнила совсем молоденькой. А теперь узнала по карточке, що Трофим от вас из Ясногорска привез. И ты там, и Алексей твой у костюме, и Юрка маленький.

— Помню ту фотографию, — сказала мать. — Алеша такую и в армию с собой взял.

— Карточки от многих тильки и останутся, — пригорюнилась тетка Полина.

Поели. Мать хотела помыть посуду, но тетка отобрала у нее тряпку и миску с водой.

— Сядь, одпочинь. Може, Юра, спать будешь? Он кровать, кушетка, або на печку лезь.

На печку Юрка не полез. Лег на кушетку. Не спать, просто так.

— Счастливое ваше село, — сказала мать. — Уцелело.

— Чулы мы — все немец кругам попалил.

— От Устиновки ничего не осталось. Как людям зимовать?

— Нас як-то бог миловал. Теперь бы жить, победы дожидаться… Так наш дед, — понизила голос тетка Полина, — що надумал? Не поверишь, Люда. Хату продает!

— Зачем?

— Ото ж и я кажу. Сдурел, як той Пират. Ехать отсюда геть собрался.

— Куда… ехать?

— Не знаю. — Вот-вот готова была заплакать тетка Полина. — Каже — або на Урал, або в Среднюю Азию. А що я в той Азии не бачила? Сама тут выросла, сынков пидняла. Хату цю лизала та мазала. И от — все кидай, лети свит за́ очи…

— И когда это он надумал? — спросила мать.

— Як наши прийшли, через три дня и забегал. Покупателя шукал. И нашел. Мабудь, и зараз там сидит. Все торгуется.

— Но с чего вдруг? Что ему на родине разонравилось?

— Не знаю. — Тетка Полина вытирала стол. — Понять не мо́жу.

И Юрка тоже ничего не понимал: война, земля горит, немцев только-только прогнали, людям негде жить, нечего есть, одевать, с фронта несут похоронки, приходят калеки в погорелые дворы, а тут — дядько Трофим добровольно бросает хату, не просто бросает — продает кому-то. Должно быть, за большие деньги. А у того, кто покупает, откуда столько денег? Шла война, а он их собирал? Или накопил еще до войны?.. Им бы с матерью немного денег, вот бы зажили. Но у них нет ни рубля. Оставалась немецкая марка, но когда наши пришли, мать порвала ее. Продавать — уже нечего. Берегли немногие отцовские вещи, так это решили — хоть помирать будут, не продадут ни за какие деньги. Юрка думал: когда война — все одинаково бедные. А тут — хату покупают. Поглядеть бы на того дядьку-богатея.