Поезд на рассвете - [69]

До самого Раздольного их провожал дождь: липкий и нудный, сеял-посевал сквозь невидимое решето. Старые мешки, которыми укрылись на подводе, отяжелели, стали холодными; в те недолгие промежутки, когда мокрая завеса приподымалась над степью, мать и Юрка не успевали ни обсохнуть, ни согреться. Чавкало под копытами лошадей. На спусках подвода скользила, вихляла, точно сани в ростепель.

— Ну як оно? — оборачивался к ним кучер — остроносый сухонький дедок; над ним громоздился большущего размера прорезиненный дождевик, и дед выглядывал оттуда, ровно из скворешни.

— Не растаем, не сахарные, — говорила мать.

Лошади шли медленно. Были они худы, немощны, — за это их, наверное, и не взяли на фронт. Подергивая вожжи, дедок обращался к ним не иначе как:

— Гей, инвалиды!

Говорил он это без насмешки, снисходительно.

Все дальше уезжали от Устиновки. Все тоскливей становилось Юрке. Странно: по Ясногорску, где родился и прожил самые безмятежные дни детства, он нисколечко не скучал, а вот Устиновка стала по-особому дорога. В тяжелую годину она кормила и грела, ограждала от врагов, пока не пришли наши; здесь оставались друзья и знакомые, добрые сады, речка-кормилица. А что будет в Раздольном? Кто их там ждет? Кто им обрадуется? Мать сказала, что они едут к ее дяде — Трофиму Петровичу. Два его сына воюют, живет он вдвоем с женой, у них большой дом, пустят хотя бы на первое время. До войны, мать говорила, дядько Трофим гостил у них в Ясногорске — приезжал купить кое-что из вещей. Но Юрка его почти не помнил. Кажется, были у дядьки густые черные усы, и Юрка их боялся.

— Так до кого вас везти? — справился кучер.

— К Сладкомеду, — ответила мать, — Трофиму Петровичу.

— Он куда.

— Знаете такого?

— Сладкомеда не знать? Я тут усех знаю, старый горобец… А он, дочка, хто тебе будет?

— Дядя. Отца покойного двоюродный брат.

— Отак? — чему-то удивился дедок. — Дядя, значить.

— А что?

— Та ничо́го, так соби… Гей, инвалиды!

Мокрой дороге не было конца, и Юрке стало безразлично, куда они едут и где пристанут сегодня. Только очень хотелось есть.

— Хлопчак! — Дед легонько постучал кнутовищем по Юркиному укрытию. — Тигру не проспи.

— Какую? — высунул Юрка голову из-под мешка.

— Зараз побачишь. Здоровая тигра.

Отлогий подъем вывел их к двум невысоким курганам.

— От вона, красавица. Полюбуйся.

Впереди, у дороги, мрачной угловатой громадиной застыл немецкий танк. Он как будто притаился перед прыжком: сейчас рявкнет и бросится на них… Но нет, башня его была повернута в сторону, пушка глядела в землю. Вот они с ним поравнялись. Две черные пробоины зияли в боку «тигра», лежала на земле перебитая гусеница.

— Разделали наши хлопцы под орех, — удовлетворенно крякнул дед. — Отпрыгался зверюка.

Они въезжали в Раздольное. После выжженной Устиновки неправдоподобно здесь выглядели нетронутые хаты, ровненькие заборы; а длинный ряд пирамидальных тополей придавал улице почти праздничный вид.

— Не успели тут подпалить, — сообщил дед с таким достоинством, точно в этом была и его заслуга. — Окружения спугалися, драпанули галопом.

Но таким было не все село. По западному, противоположному от въезда, покатому склону долины чернели хаты без крыш: там прошел огонь.

— Кому як повезло, — заметил дедок.

— А ваша хата где? — спросила мать.

— Моя была на том боку. Я сгорел до основания. Начинаю теперь все спервоначалу… Ну от, приехали. Он, де ваш Сладкомед, — указал он кнутом. — Хата с петухом, под черепицей. Не хата — пи́санка.

Он вылез из дождевика, подал матери чемодан, два узла и развернул подводу.

— Помощь яка потребуется чи там шо — спросите на конюшне Мосея Черноштана. Я там кажный день. Хлеб-соль вам… Гей, инвалиды! Пошли до дому.

Хата Сладкомеда Юрке понравилась. Наверное потому, что была с петухом. Разве может быть плохой такая хата? От улицы ее отделял крепкий тын, выплетенный из лозы; позади нее, нависая над крышей густыми кронами, росли два могучих дерева непонятной породы. Возле тына мать поставила чемодан, расправила на себе примятое за дорогу, сырое платье, одернула и Юркин пиджачишко, вздохнула, преодолевая, видимо, некоторую нерешительность, и они вошли в калитку.

Откуда-то послышалось глухое рычание, звякнула цепь, и навстречу им из-за сарая вылетел здоровенный черный кобель. Они успели отскочить, мать заслонила Юрку, сама — защитилась чемоданом.

— Пошел!.. Пошел вон!

Кобель чуть-чуть не достал ее: не хватило проволоки, протянутой у земли, но которой скользила цепь. Он встал на дыбы, захрапел, потом отрывисто и злобно загавкал, припадая на все четыре лапы и разбрасывая ошметья грязи.

— Мам, уйдем! — Юрка не на шутку испугался: у кобеля были такие свирепые глаза, что, если бы сорвался с привязи, живыми их со двора не выпустил.

На порог вышла бабка в длинной юбке и кофте внакидку:

— Пират! А ну на место, дурило бешеный… Хто там? На место, Пират!

Пес не слушался, даже морду не поворотил. Бабка ухватила цепь, с трудом затащила кобеля в сарай и захлопнула перед его пастью решетчатую дверь.

— Сиди, дурило такой. Ач, на людей кидается, сатана!

Она подошла, разглядывая гостей.

— Не узнаете, тетя Поля? — смущенно сказала мать.