Поезд на рассвете - [59]

— Так ему ж, Мирон Кузьмич, учиться надо. Два года пропустил!

— Знаю! Не он один такой. А школа наша де? Спа́ленная до основания. Поки школу подладят, учительшу найдут, мы и попасем череду. Чего такому хлопцу дома сидеть? Хай матери допомогает. Правда, Володька!

— Помогает он, Мирон Кузьмич. Сами видите.

— То — дома, а то — общество просит. Надо уважить. Зараз народ — куды? Пойдет колхоз поднимать. Это дело нужное, государственное. Та и личное добро нельзя кинуть без догляда. Все треба делать по-людски, разумно.

— И ходить ему не в чем, босый он у меня, — отпрашивала Володю тетка Пелагея.

— Босый? Будут ему новые постолы[8]. Зараз мерку снимем — к завтрему и пошью.

Володя загорелся:

— И правда, мам, отпусти. Ну чего мне дома сидеть?

— Ой, и не знаю, сынок. Рано тебе на заработки, — колебалась тетка Пелагея; но мало-помалу уступила, и они обо всем договорились.

Юрка завидовал Володе. Вот бы и ему так — с восхода бродить степью, на приволье, слушать птиц и смотреть на высокие облака. А тут — по двору тыняйся из угла в угол, как пленный. Володя будет на пропитание зарабатывать, а он, Юрка, почему не может?.. Или попроситься? Глядишь — и его возьмут… Страх перед «водяным» к этому времени прошел. У деда Мирона был добрый густой голос, под косматыми бровями — спокойные зеленоватые глаза, — и Юрке тоже захотелось к нему в подпаски. Тем более, что он уже знал: дед Мирон в селе — не простой, а заслуженный человек. Он воевал в гражданскую. Потом был в Устиновке председателем коммуны, сколачивал, поднимал колхоз и руководил им немало лет, постарев — дорабатывал полеводом, а перед самой войной — колхозным пастухом.

Остаток дня Юрка не да-вал матери покоя:

— Отпусти и меня с Володей, мам. Хоть недолго череду попасу. Отпусти.

Мать отмахивалась:

— Чего надумал! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Подрасти, спешить не надо. Еще наработаешься.

Надежды рушились, упрек в малолетстве и беспомощности обижал до слез. Тем бы все и кончилось, да тетка Пелагея неожиданно пришла на выручку:

— Что ж ты, Людмила, руки хлопцу отбиваешь? Где один, там и другой. Хай идут. Охотку собьют — больше не будут проситься.

…Они вечеряли пшенной похлебкой, когда дед Мирон принес новые, только что стянутые дратвой постолы из телячьей шкуры, шерстью вовнутрь. Дед вымостил их соломкой, дал Володе примерить, показал, как способней затянуть и обвязать вокруг щиколоток тонкие ремешки.

— От тебе и черевики. Носи до самой свадьбы.

Юрка смотрел на мать: скажет ли она деду Мирону о своем согласии отпустить сына? А дед — будто сам про то догадался, положил Юрке на голову ладонь:

— Хочешь и ты с нами погулять по степу?

Юрка чуть не подпрыгнул от радости. Подпрыгнул бы, конечно, если бы не дедова тяжелая ладонь на темени.

— Хочу!

— Тоди собирайся. Та гляди завтра не проспи.

Ну как можно было проспать! Еще до восхода солнца вылезли они с Володей из куреня. Матери уже хлопотали во дворе. На огне булькал чугунок, баба Хивря помешивала в нем длинной деревянной ложкой. Улыбнулась уважительно:

— Добрый ранок, пастушки. Умывайтеся, будете снедать. Скоро череда пойдет.

Володю одели в старый отцов китель — синий, с железными пуговками. Для Юрки нашлась латаная свитка. Рукава закатили, подпоясали — снаряжен пастух.

Кукурузная каша, пополам со сладким гарбузом, дразнила издали. Вчера бы дочиста вылизали миски, но сейчас некогда было выстуживать кашу. Обжигаясь, похватали немного, лепешки в карманы и — бегом со двора.

— Стойте, заполошные, — сняла тетка Пелагея с дерева торбинку на лямке. — Вы куда ж без харчей? В степу быстро проголодаетесь. Возьмите свой паек.

— Деда там слушай. И Володю. — Мать поправила на Юрке свитку, прихорошила его, будто он шел в гости, а не коров пасти.

Баба Хивря проводила их на дорогу:

— Идите с богом!

И сразу они увидели вдалеке реденькое стадо: оно тихо пылило серединой улицы. Дед Мирон, когда помощники еще спали, зашел с верхнего края села и подвигался от хаты к хате, собирая остатки той тучной череды, которую когда-то, кроме колхозной, держали селяне. Раньше, рассказывала тетка Пелагея, до немецкого грабежа и разбоя, то была не череда, а загляденье одно. Красная, белая, рябая, черная — возбужденным разноголосьем будила она село по утрам, а на закате — сытым густым мычанием трубила о своем возвращении с пастбища, и тогда улицу окатывало теплой волной, напитанной запахами полыни, коровьего пота и вспененного молока. Хозяйки бросали работу в огороде или саду, спешили на этот зов, и говорили своим кормилицам ласковые слова, и задабривали их приготовленной загодя охапкой луговой травы, кукурузного или бурякового листа, ведерком хлебного, сытного пойла. Дождались деда.

— Шо, хлопцы? Повставали, як штык? Гарно, — похвалил он ребят. — Займите свои фланги. Володя будет на правом, ты, Юрко, ставай на левый. Отак и пойдем.

Так они и пошли: посередине — дед Мирон длинным крученым батогом и торбой на плече, правой стороной — Володя с тощим самоделошным кнутиком, и слева от деда — Юрка, можно сказать безоружный, с обыкновенной хворостиной. В другое время это выглядело бы забавно: на такое маленькое стадо — три пастуха. И не отбиться было бы от насмешек да подковырок. Но сегодня никто об этом даже не заикнулся. Встречали их, точно избавителей от беды-напасти и как добрых вестников: сердечными приветствиями, благодарными поклонами.