Поезд на рассвете - [45]

Из-за дальних бугров, из тревожной степи тяжело выползла еще одна колонна, растянулась на полсела. Была она особенно истрепанной и мрачной. Чадом наносило от нее, — словно это к спинам оккупантов, к автоматам и сапогам, к машинам с пятнистыми боками и орудиям прилип, намертво прикипел, неотступно преследуя вояк, стойкий, отдающий тленом смрад предыдущих дней войны и недавнего, только что отгремевшего боя, в котором немцев подавили, отбросили, вынудили снова повернуть вспять и спешно уносить ноги.

— Передовая отходит, — определил Володя. — Дают им наши прикурить. Вовсю улепетывает немчура.

Дойдя до середины села, колонна изогнулась на дорожной кривулине, пересекла дол и речку, достигла правобережной улицы, там тоже подняла, взбуровила пыль и вновь изломилась — теперь уже в другую сторону, к степи, в направлении Раздольного; голова ее добралась до седловины между двумя невысокими холмами, за которыми пролегла сухая балка, а хвост колонны еще тащился вдоль палисадников, принакрытых высокими, серебристого смушка, папахами осокорей. И тут над крайней от речки хатой взвился белесый, поначалу совсем невинный, будто из хозяйской трубы, дымок. Но таким он был всего несколько мгновений. Дым быстро загустел, взбросился растрепанной гривой, сдурело пошел дыбом, заклубился, снизу его подбило чернотой, и сквозь нее ударило, рванулось к небу пламя.

— Горит! — первой всполошилась Танюха. — На том боку… хата горит!

Все повыскакивали на придворье. Оторопели… Нет, им не показалось. Это правда: за речкой горела хата.

— От и почалося, — поникнув, глухо вымолвила тетка Пелагея. — Чего боялися — то и пришло… Просто так они не уйдуть. Все за собой позничтожать.

— А может, оно само загорелось, — несмело предположила тетя Вера. — Может — нечайно.

Юркина мать в это не верила.

— Вряд ли, — сказала она. — Какой бы хозяин допустил? В такое время… Немцы подпалили.

— Сохрани нас, господи, и помилуй, — сперва себя, потом окна своей мазанки осенила крестом баба Хивря. — Сохрани, господи!

— Дождешься, сохранит, — высмеял бабкины увещевания ершистый Ванька. — Он… дале гляди. Вишь? Опять — красные петухи.

Как было не видеть? Левее крайней хаты загорелись еще две. Ну конечно — их подпалили немцы.

— А ты все — «господи, дай господи», — лупал глазами Ванька. — Много он тебе надавал. Полные жмени.

— Ой… що ж оно будет! — пропустила бабка мимо ушей Ванькины богохульные слова, за которые в другой день ему бы не избежать кары. — До всех доберутся, анчихристы. Никого не помилують. — И она метнулась обратно во двор, забегала, засуетилась, то с одной, то с другой стороны стала подозрительно заглядывать под стреху, — как будто ждала, что и тут вот-вот может вспыхнуть, и загодя изготовилась растаскивать, бить об земь, тушить горящие клочья соломы; даже вооружилась граблями.

Полыхали на том берегу три хаты. До остальных немцы на этот раз почему-то не добрались. Видать, еще не получили приказа выжечь село дотла.

— Я боюсь… и нас подпалят, — прижалась Танюха к матери. — Идем домой. Идемте… Юра, тетя Люда.

— А подпалят — что ты сделаешь? — сказал Володя. — Мигом сгорит. Глянуть не успеешь. Да немцы и не дадут тушить. Зря ты, бабушка, грабли схватила.

…На заходе солнца от истока речки, затерянного где-то там, за изгибами балки, за буграми и вскудлаченными зарослями терна, донеслись частые пулеметные очереди. Перестрелка началась и в низовье, по разлогам; она медленно приближалась к Устиновке.

Юрка и Танюха, словно напуганные коршуном курчата, забились в густой садок, под молодые вишни, затаились между кустами крыжовника, смородины да горой домашнего скарба и, нахохлясь, тихо посиживали подле матерей, не позволяя им никуда отлучиться. Поначалу тетя Вера устроила убежище прямо на земле: простелила два полосатых рядна, два матраса, — тут они и расположились. А на ночь кубло себе вымостили в погребе, — у закраины сада, напротив клуни, еще до войны его выкопал и надежно укрыл Танюхин отец; на случай, если надо будет от немцев прятаться, в последние дни погреб держали открытым, чтобы прогрелся, сырость из своего нутра повыгнал.

Отсюда, со взгорка, было видно, как чадят хаты на правом берегу; отсюда заметили дымы у небосклона, по восточной и южной сторонам от Устиновки.

— Села палят, — сказала мать.

— Палят все подряд, — вздохнула тетя Вера. — Скоро — и наша очередь.

Сперва в степи, потом у ближних подходов к Устиновке ухнуло несколько раз. От мощных раскатов, показалось Юрке, даже вишни над ними качнулись. Сам же он постарался и виду перед Танюхой не показать, что холодком проняло его от этих взрывов.

— Наши бьют, — в полной уверенности объявил Юрка.

— А может… немцы отстреливаются, — сжалась, пригнула голову Танюха.

Возражать Юрка не стал — чем ей докажешь, непонятливой? Но сам все равно верил, что это наши громят фрицев, поддают огоньку.

Где-то в низах балки возник и вскоре сгустился рев моторов. Он стал подкрадываться к селу. Послышался тяжелый лязг железа.

— Танки! — встревожилась мать. — Селом идут… сюда.

— Скорей в погреб!.. Матрасы — с собой! — распорядилась тетя Вера.

По одному — Танюха и Юрка первыми — они нырнули под толстый земляной накат, в глухое, подопрелое чрево погреба, с паутиной и гнездами мизгирей по углам. Прикрыли за собой ляду, оставив лишь узкую щель — для притока воздуха и для того, чтобы тетя Вера, присев на перекладину легкой лестницы, могла наблюдать за улицей.