Поезд на рассвете - [47]

— Наша!.. Ой, божечки-и! — заголосила Танюха. — Что ж нам делать?

— Так я и знала — спалят все подряд. — Встав на лестницу рядом с тетей Верой, мать выглянула во двор. — Другого от  н и х  и ждать было нечего.

— А наша… тоже? — спросил Юрка.

— Горит и наша… И Пелагеина тоже, и Миронова. Не помог и Николай Угодник.

— Дайте и я… дайте и мне посмотреть, — запросилась Танюха. — Можно, мам?

— Нечего там смотреть, — сказала тетя Вера. — Была хата — и нету… Все! Уже и клуня занялась.

— Де ж мы теперь будем жить?! — совсем отчаялась Танюха.

— Не мы одни, дочка… Вся Устиновка горит. — Слезами налились глаза тети Веры. — Нету больше нашей Устиновки.

К полуночи село догорело: сухие соломенные стрехи — короткая огню расправа. Пронесся — и разом перемолол все в прах. Быстро испепелил он и крышу Танюхиной хаты, и сарай-пристройку, и горбатенькую, точно старуха в сером платке, беззащитную клуню, и низкий, с плоской крышей, похожий на большой улей курятник — пустой, без хохлаток: их — так же, как Пелагеиных, — немцы успели отеребить всех до единой. Последнюю пару — пестрого красношеего пивня да рябую несушку — прикончили неделю назад. Загон устроили, игру в попадалки: кто скорей да удалей зашибет на бегу или пропорет кинутым тесаком переполоханную птаху. Курицу уханькали без особого труда. А вот в петьку так и не смогли попасть — изворотлив и прыток был, стервец. Когда надоело за ним гоняться — под улюлюканье и злорадный гогот ухлопали красношеего из пистолетов…

Догорев, чадила в ночи Устиновка, испускала последний дух. И все кругом словно вымерло. Ни немцев, ни наших. Вообще ничего живого. Ни звука в селе или окрест. Не проурчит мотор, не стукнет колесо, не брякнет железо, не подаст голоса птица, и даже глупая дворняга, обычно способная попусту брехать ночь напролет, не тявкнет ни в одном дворе… Но эта тишина лишь усиливала тревогу, и в погребе никто не спал. Какой тут сон? Каждую минуту были настороже. И всё гадали: ушли немцы из села или нет? Может, затаились и ждут утра, чтобы встретить наших бойцов огнем, не подпустить к Устиновке, а с теми, кто в ней остался, расправиться до конца.

— Почему так тихо, а? — спросила Танюха. — Немцы удрали и уже не вернутся?

— Дай бы бог, — вздохнула тетя Вера в ответ. — До утра доживем — увидим… Ты бы спала. Ночь еще длинная.

— И ты тоже спи. — Мать подоткнула Юрке под бок ватное одеяло: сыростью потянуло из углов погреба. — Хватит, что мы с тетей Верой дежурим. Вы-то хоть спите, а то неизвестно еще, что будет завтра.

Танюха поскреблась, пошуршала мышонком, зарылась в подушки, и не слышно стало ее. Юрку же сон сморил не скоро… И показалось ему, будто и не спал он вовсе, а так — вздремнул самую малость, и тут опять — выстрелы: та-та-та!.. та-та-та!.. Стреляли в селе, где-то поблизости.

— Не ушли, — раздался над Юркиной головой голос матери. — Все ж таки не ушли… Село спалили, перебили скотину, днем возьмутся конать людей.

За огородами, у речки, слышался гул машины.

— Все… пропали мы, — отозвалась тетя Вера. — С утра пойдут шарить по дворам, порушат, что не догорело, а нас всех прикончат.

Ту-ту-ту-ту!.. ту-ту!.. Теперь будто бы ударил другой автомат — поглуше и грубее первого. Та-та!.. та-та-та! — повторная очередь первого обсекла эту, другую… Больше не стреляли. Еще с минуту погудел и замолк мотор — точно выключили его. И все стихло.

— Ты заметила, Вера? — с волнением и надеждой спросила мать. — Разные голоса были у автоматов… Да? Или мне показалось?

— Ага, — согласилась тетя Вера. — Я заметила… да тоже подумала — показалось.

— Ну конечно — разные, — твердо, словно и не спросонок, заявил Юрка. — Первый — то был наш, второй — немецкий.

— Не спишь? — наклонилась к нему мать. — И ты слыхал?

— Чего ж не слыхать, когда они так близко… У нашего «пэпэша» голос повыше, чем у немецкого автомата. Мужики говорили… И Володя теткин Пелагеин говорил.

— Правильно, я тоже это слыхала, — утвердилась в догадке мать. — Ой, господи, неужели наши пришли?

— Скоро утро, — стараясь быть спокойной, сказала тетя Вера. — Всё узнаем.

Правду говорила она: поголубела щель под лядой, в погреб робко заглянул прохладный сентябрьский рассвет.

…Потом Юрка запомнил топот над головой и ликующие возгласы тетки Пелагеи:

— Гей, де вы там?.. Верка, Люда! Наши в селе!.. Вы тут, в погребе? Вылазьте, скорей. Чуете? Наши прийшли!

Взметнулась, бухнула по земляному накату ляда — будто ветер ее подкинул, столб яркого солнечного света ворвался в погреб, ослепил, и в этом сиянии вверху, над квадратным лазом, возникло радостное, помолоделое лицо соседки.

— Живые чи не?.. Слава богу, бачу — живые. — Она засмеялась. — Та вылазьте ж, кажу, скорей, бо самое главное прозеваете. Наши в селе! Все, нема немчуры, прогнали геть заразу. Красные прийшли!

— Правда?.. Наши?! — повскакивали, кинулись к лазу мать с тетей Верой… и обе заплакали и заулыбались одновременно.

— Где они? — протерла Танюха сожмуренные глаза. — Покажите… Где?

И все — вон из подземного плена. Скорей — на солнце! И давай тетку Пелагею обнимать — за то, что первой принесла такую радостную, долгожданную весть.

Юрка галопом выскочил на улицу. Он ожидал тут же встретить наступающие порядки наших войск, могучие орудия, танки, сокрушительные «катюши», про которые гремела молва, ходили легенды, а на дороге — непременно увидеть колонну со знаменосцем впереди. Но ничего этого не было. Все оказалось очень обыкновенно, просто и негромко.