Поезд на рассвете - [44]

— Коровку расстреляли? Зорьку казнили, супостаты?.. Я так и пойняв. На огороде был. Почув — одразу до вас и пошел… Будет ще нам горя, будет. Конца ему не видно… Прямо в стайне убили?

Вслед за дедом Мироном, теткой Пелагеей, матерью и Володей Юрка боязно вошел в стайню — она была пристроена к хате, служила одновременно и сенями. В дальнем углу, в загородке, на дощатом настиле, оцепенело отставив копыта, вытянулась белобрюхая корона… Юрка любил эту смирную безобидную животину. Он помогал Володе, реже — Ваньке, пасти Зорьку, рвал для нее траву по-за огородами. А тетка Пелагея каждый день приносила им с матерью то молока, то ряженки, то свежего творогу на вареники. Молока Зорька давала много: за три удоя — почти три ведра. И вот нету Зорьки… Был у нее теленок — большой уже, рожки расти начали, но недавно немцы сожрали его. Ободрали, изрубили тесаками и скидали в котел. Перепотрошили они за лето и всех теткиных кур.

— Убили, — всхлипывала Дуняша. — До смерти… убили Зорьку.

— Що ж нам с ней делать? — облокотилась на загородку баба Хивря. — Куды ж теперь ее?

Все молчали. Смотрели на деда Мирона: только он один мог дать мудрый и самый верный совет.

— А чего ты, баба, беспокоишься? — просунул Ванька голову промеж взрослых. — Мясо не пропадет, съедим. Хоть убитая, а мясо и у ей съедобное. Чего ж его выкидывать?

— Придумал, Иванушка-дурачок, — обиделась на брата Дуняша. — Разве можно исть Зорьку? Она ж нас молоком поила… Я ни за шо не буду исть. А ты, мам?

— Никто не будет, — сказала Пелагея твердо. — Обдирать — рука не поднимется. Захороним нашу кормилицу… та и все.

— Смотрите сами, — сказал дед Мирон. — Еды зараз, конешно, никакой нема. Та меня коснися — я б расстрелянную коровку есть не стал. Грешно як-то.

— Правильно, мам, — поддержал Володя деда Мирона. — А то Ванька скажет тоже… ляпнет чего попало, голова садовая.

— Чего я, чего? — ершом нашеперился Ванька. — Уже и сказать ничего неззя. Може, я просто так, пошутковал. А вы уже накинулися.

Не слушая его оправданий, Володя — как старший в семье из мужиков — сказал последнее слово:

— Отвезем Зорьку за село и захороним… как водится… Позвать, мам, людей на подмогу? Пошли позовем, дедушка Мирон.

— Зови, сынок, — тяжело вздохнула Пелагея — так тяжело, ровно из хаты предстояло выносить покойника. — До ночи успеем.

Грозный орудийный гул окреп, стал почти непрерывным и совсем близким. Громыхало, бухало, прокатывалось эхом с трех сторон. Иногда казалось — наши войска окольными, кружными дорогами слева и справа обогнули село, развивая наступление — устремились вперед, по пятам врага, а про Устиновку, стоящую на отшибе от магистральных путей, — какое там ее стратегическое значение? — забыли, и пока они придут сюда, немцы не только скотину, но и людей сведут со свету или — что ничуть не лучше — угонят всех в Германию.

Будто запаленный, ушедший от преследователей связной, к Юрке прибежала Танюха:

— Сюда, скорей!.. Все… уходят из села люди. Ховаются, хто куда… Соседи наши уже… подалися вверх по речке. Вы не собираетесь? Где твоя мамка? Скажи ей.

С тем же пришла тетя Вера:

— Как нам быть, Люда? Что придумать? Бросить хаты и тоже уходить?.. От немцев сейчас можно всего ожидать.

— Оно так… Да коли суждено тебе — никуда от своей смерти не убежишь, — рассудила Юркина мать. — И не очень-то схоронишься в степи. Особенно с детворой… Давайте держаться возле хат. Пелагея со своими — тоже никуда. Нечего и нам срываться… А начнется стрельба — в погребе пересидим.

— Та мне, думаешь, охота блукать? Возле своей хаты оно спокойней. И вещи можно постерегти. Только надо загодя повыносить их во двор. А то когда село подпалят, будет поздно.

У Юрки с матерью имущества было — кот наплакал. В три-четыре захода опустошили мазанку, — опять сделалась она нежилой, словно обреченной на погибель. Потом пошли к тете Вере и Танюхе. У них повытаскивали в садок две кровати, скрученные постели, два стола — круглый, на толстой ноге, и кухонный о двух дверках, табуретки, стулья, длинную дубовую лаву, неуклюжий комод с железными ручками, похожими на ракушки; в одеяла, ря́дна[5] завернули посуду, большое зеркало; последней сняли со стены не очень умелой кистью написанную картину, которая изображала тонущий в штормовом океане парусник.

— Ну вот, — смерила тетя Вера взглядом расстояние от садка до хаты, — теперь душа будет спокойней. Сюда огонь не достанет.

— Гранату бы только не кинули, — сказала Танюха. — Я так боюся гранат.

— Чего бы они кидали? — успокоил ее Юрка. — Стол — это ж не пулемет. — И даже улыбнулся такому убедительному доводу.

Не забыли про тетку Пелагею и деда Мирона — им тоже помогли снести домашний скарб в укромное место, на задворки. Все перетаскали. И только старинную икону — благообразного Николая Угодника — баба Хивря повелела «не замать». Она все еще надеялась и внушала другим, что добрый святой оборонит очаг от порухи, а семью — от всякой напасти: сама, никому не доверяя, взяла из красного угла икону, повитую вышитым полотняным рушником, и, с молитвой, выставила на подоконник — ликом к солнцу, во двор.

— Ну, угодник божий… сбереги хату от огня-полымя. Отведи от нас пулю та бомбу ворожью, — попросила баба, отвесив три поклона. — Не покинь и ты нас, господи. Помоги праведным нашим освободителям, укажи им верную та бескровную путь-дорогу… Аминь.