Поезд на рассвете - [42]

— В Устиновку.

— До дому?

— В гости. К знакомым.

— Тоже неплохо. Медовуху там тоже делают… Ну так вместе и поедем, земеля. Скоро автобус.

— А тебе куда? — обрадовался Юрка попутчику.

— До райцентра. Там живу. А ты вылезешь на отвороте. Я покажу, тут не так далеко. А до Устиновки тебе оттуда километров пять. Прогуляешься по степовой дорожке.

…Автобус появился в семь, подкатил прямо к ларьку. И они поехали. С остановками одно, второе село минули. А когда показалось третье и проскочили железную арку и огромный щит, на котором красовались кочаны кукурузы и розовое, сытое поросячье рыло, парень толкнул Юрку под локоть:

— Приготовь к высадке, десант.

В центре села, перед каменным сельмагом с высоким крыльцом и стеклянной витриной, шофер затормозил и хитромудрой ручкой, снабженной шарниром и длинным рычагом, не отрывая себя от мягкого сиденья — отворил дверь.

— Вон она, твоя дорога, — показал парень. — Мимо сельмага, на бугор, вдоль посадки — и никуда больше не сворачивай. Прямиком в Устиновку придешь.

— Разберусь. Тут мне дороги уже знакомые.

— Ну, земеля, бывай. — Парень по-свойски и как бы ненадолго прощаясь хлопнул Юрку по плечу. — Хорошо тебе погостить. Гляди только, чтоб какая-нибудь Маруся не оженила на себе. Это они умеют… И медовухи много не пей. А то будешь потом загинаться, как я сегодня.

— Спасибо, учту совет, — улыбнулся Юрка; правой рукой вскинул за лямки вещмешок, в левую — чемодан и пошагал.

Он миновал магазин, открытие которого караулили, посиживая на крыльце, две бабки; пересек верхнюю улицу села, в обход машинного двора поднялся на бугор. Отсюда до самого небокрая ему открылись молодая зелень полей, далекие холмы, кривые складки балок. Юрка постоял, стараясь поверить наконец, что перед ним  т а, заветная дорога, которая ему даже снилась, и что идет он не куда-нибудь, а в Устиновку… Снял фуражку, расстегнул ворот кителя, вдохнул сразу все запахи майской степи и не удержался — побежал. Это получилось неосознанно, вдруг, но он побежал — озорно, нетерпеливо, как бегал в детстве домой после удачной рыбалки, шумного — всегда большой оравой — купания в речке или ребячьих нескончаемых игрищ, затей на выгоне, — зная, что возле хаты его ждет мать, что уже зазывает во двор дымком летняя плита-малышка, а на ней деловито, обещающе булькает, бормочет пузатый казанок — варит картошку «в мундире»… Да что Юрке — добежать отсюда до Устиновки? Не такие кроссы выдерживал в армии. Тут же — шутейная прогулка. И ноша сегодня ему легка, и невесомы солдатские сапоги. Однако, взглянув на себя глазом постороннего — это что за бычок взбрыкнул, сорвался с привязи? — он опять пошел шагом.

Хорошо укатанный, прямой проселок не был ни пыльным, ни слишком мокрым, — ночной дождь в меру сбрызнул его. По левую сторону дороги вольно дышало просторное, чуть пологое пшеничное поле, по правую — тянулась невысокая кудрявая лесозащитка, за нею зеленели кукуруза и подсолнухи, посеянные четкими квадратами. Деревьев здесь не было раньше, их посадили уже после войны. Но поля выглядели так же, как тогда. И здесь же проходила дорога. Юрка не раз проезжал по ней на подводе, рядом с каким-нибудь сердобольным к пацанве дядькой. Брал его с собой и возчик Тришка, — который умел ходить на руках, играл на балалайке и сватался к песеннице Нюре.

Этой дорогой пришло освобождение.

Фронт продвигался к ним долго и трудно. Сначала услыхали однажды на рассвете далекий, неясный, точно из-под земли идущий, гул. Потом он стал достигать Устиновки все чаще. Уже можно было различить, что это гремит орудийная канонада. Она то казалось близкой, то снова откатывалась и затихала, но по балкам да речным крутоярам долго блукали ее глухие отголоски.

Ничья, брошенная хозяевами хатенка, в которую от тети Глаши перебрались мать и Юрка, которую уже полтора года обихаживали, как были способны, и считали своей, вдруг сделалась им чужая: все углы в ней заняли немцы. Они толклись в хате день и ночь. Одни поваляются, не снимая сапог, поедят, намусорят везде, понагадят в саду, раскидают банки, коробки, бутылки, бумажные обертки, только ускребутся — других чума несет. И все были одинаково угрюмые, злые, глядели зверьем, — не попадайся на глаза. Ясно — не с чего им было больше веселиться. Слетели с гитлеровских вояк и форс, и спесь, и лоск. Небритые, черные, помятые, драпали они во всю прыть под ударами наших полков, освобождавших Донбасс.

Неспокойные, грозные ночи Юрка с матерью пережидали в сарае, — тут устроили себе на досках соломенную постель. Но если Юрка все же спал, то мать не смыкала глаз почти до утра: в любую минуту немцы могли поджечь и хату, и сарай, все село.

Тетя Вера и Танюха уже приготовились к этому: сложили в ящики, упаковали, связали в узлы вещи. Чуть чего — можно быстро вынести в сад.

— От увидите — спалят они нашу Устиновку, не помилуют, — с горечью говорила Танюха, едва сдерживая слезы.

Никто, конечно, милостей от немцев не ждал. Когда оккупанты уходят, они стараются не оставить после себя ничего живого. Но маленькую надежду люди берегли до последнего: может, минует Устиновку такая доля; может, наши выбьют немчуру неожиданным налетом и не дадут испепелить село.