Поезд на рассвете - [41]

Приход утра торопили поселковые петухи. Самих же, похоже было, паровоз гудком разбудил. То-то спохватились они — а не проспали под дождик восход? — и ну горланить спросонок: без них-то, поди, и не рассветет! Не видя друг друга — каждый в своем кутухе, на своем насесте — они самозабвенно драли глотки, стараясь ни в чем не уступить если не всем соперникам поголовно, то хотя бы ближайшему соседу. Особенно усердствовал один — во дворе с фонарем на столбе, наискосок от станции, через дорогу. Лихо выводил, верхи брал прямо-таки теноровые, а заканчивал колено с потягом и низким горделивым клекотом. В необъявленном, стихийном этом состязании мерило, надо понимать, было простое: кто орет громче всех, тот и первый.

Мимо прогрохотал длинный нагруженный товарняк. Притихли, реже стали перекликаться петухи — видать, подустали. Лениво побрехивали собаки. Совсем уходила ночная темнота. К северу стаскивало полегчалые да поределые тучи; верховой несильный ветер подгонял их, точно пастух — ленивое, застоялое стадо; и рассветный край неба ширился, приподымался, набирал багряной свежести, чистых красок нового, послегрозового дня. Из синей бесконечности на Юрку безразлично поглядывала утренняя звезда; с каждой минутой она бледнела и уменьшалась. Вокруг, под деревьями, в не очень-то опрятном сквере, в нескольких местах стояла вода, плавали клочья бумаги, окурки, лушпайки от семечек. Перемешивались, густели несоединимые вроде бы запахи паровозного дыма, мокрой земли, мазута, старого железа, прелого корья и молодой листвы. Этими запахами, наверное, пропитаны все станции и полустанки между степными перегонами. Юрка помнил: так здесь пахло и в том далеком августе, когда с матерью коротали часы в ожидании поезда на Ясногорск. Только сидели они тогда не в сквере, а чуть поодаль — в стороне от станционного шума и мельтешни, в посадке из диких груш. Да почти там же он и спрыгнул сейчас, но не разобрал в сумраке и спешке, что именно там… Он встал. И не удержался — пошел к тем грушам.

Он ожидал этого: деревья стали другими, сильно постарели. Время, бури исхлестали их, покорежили; иные, словно люди, давно умерли, а возможно — топор прошелся по ним, освобождая место для молодых и более угодных саженцев. Но Юрка все равно узнал клочок земли, где мать, он и дед Мосей — тетки Феклы бескорыстный тесть, который так, задарма, привез их на станцию, — отдыхали в тенечке, обедали, разговаривали, потом — и встретили утро… Юрка прислонился к дереву. Постоял, закрыв глаза. Представил себе мать — тогдашнюю, молодую, бесконечно верившую, что с победой к ним вернутся и отец, и радость, и покой, и жизнь — еще лучше довоенной. Припомнил, как просил сводить его на ту улицу, к тому дому, где мать родилась, но она ответила, что не время сейчас и далековато идти, обещала сделать это в другой раз…

Вот и совсем рассвело. Неудержимо, ярко взблеснула над урезом земли горячая макушка солнца, и, сразу все потеснив собою, настырным младенцем заново народилось оно.

Пора было Юрке справиться у кого-нибудь, чем бы можно уехать в сторону Устиновки, какую и где искать оказию. Пока он ходил, сухую скамейку занял патлатый парень в пестрой, воротник вразлет, рубашке — небритый, весь какой-то изжомканный и словно обиженный на жизнь. Увидев Юрку — обрадовался, ровно утопающий своему спасителю:

— Солдат, земеля, выручи! Дай закурить. Погибаю, отдаю концы. — Схватив сигарету, покатал на ладони, будто горячий уголек. — Спички есть?

Юрка дал прикурить. Предложил:

— Бери еще сигарет. В заначку.

— Да куды их? Тебе ж тоже надо, а даром не дают. Киосок откроется — куплю… О-ох, тяжело, едрит твою.

— Чего так?

— Страдаю.

— Без курева?

— С похмелюги. У дружка в гостях был. На дне рождения. Одноклассник мой бывший. Трактористом тут, в совхозе. Ну и… глотнули вчера за здоровье именинника. Жуть!.. Не знаю, как он сегодня трактор свой заведет. Простит где-нибудь в посадке до обеда… А я — рысью сюда, чтоб автобус не прокукарекать. Да думал — киосок пораньше откроется или буфет, закину полбанки портвейного — может, отпустит, мутить перестанет. А то ж загнуться — раз плюнуть… У него, у дружка дома, гости все поглотали, на утро ни капельки не оставили. Кашалоты.

«Киосок», на который с такой надеждой поглядывал страждущий, стоял позади сквера, боком к нему. То был подзакопченный, грязно-синий ларек с надписью «Пиво-воды», глухо, точно крепость перед набегом орды, запечатанный тяжелым деревянным щитом под железной кованой поперечиной. Парень протянул обиженно:

— Так и́х, торгашей, разве дождешься, когда надо? Будут дрыхнуть, лахудры, пока петух куды-нибудь не клюнет. А ты — загинайся.

— Держись. Может, скоро откроют.

— Куды-ы там! Не раньше восьми, а то и в девять. К обеду, короче. До того времени дома буду, полечусь… Да оно вроде и ничего шло, в прадедах нормы. А как медовухи налили, заглотил сразу кружку… ну и — с копыт, в ауте… Бррр! — исказило его и передернуло от воспоминания о вчерашних подвигах, и он покаянно затряс головой. Немного придя в себя, спросил: — Дембиль?

— Как в воду глядел.

— Я ж вижу. Третий год, как сам оттуда… И далеко топаешь, если не военная тайна?