Поезд на рассвете - [121]

— Пора уж, наверно, второй раз почаевать, а? — спросил себя дед Митроха. Подумал: «А потом бы лодку не мешало проверить и кой-где просмолить. Хватит ей скучать под стайкой, пора и на берег».

Корявой широкой ладонью потрогал самовар на столе, — остыл он с утра, был чуть теплый, дотлели в нем угольки. Но в горячей печи — полный чайник и готовая густая заварка: уходя в ясли, Ефросинья всегда о том позаботится. Хлеб и сахар — на столе, прикрытые полотенцем. Старик взял с полки кружку, по привычке посмотрел в окно, обращенное к реке, — она стороной, под скалами, обегает нижний край деревни, — и прямо напротив изб, за сырой открытой низиной, увидел на берегу курьи аиста. То был необычный, черный аист — не только в здешних местах редкая птица.

— Прилетел! — вырвался у деда Митрохи тихо-радостный возглас. — Ах ты ж, господи боже мой… Вернулся, прилетел до дому!

Минуты две-три он не мог оторваться от окна, потом словно очнулся, поставил — нет, почти кинул — кружку на стол, тут же забыл про чай и про боль в ногах, засуетился, натянул сапоги, надел шапку, телогрейку, обмотал шею волосатым шарфом — простужаться ему никак нельзя, любая простуда начнет опять кости ломать, — и поковылял на улицу, все приговаривая:

— Прилетел, касатик. Прилетел! Молодец-то какой. Ах молодец, господи боже ты мой.

Изба деда Митрохи стояла на взгорке, чуть особняком от других, — полвека назад сам выбирал место под сруб, надолго выбирал, на всю жизнь, — мокроватая низина, курья вдоль песчаного крутояра, луг за нею и дальше — изгиб реки хорошо отсюда видны. Выйдя за ограду, старик остановился перед палисадником, точно завороженный, точно сызнова увидел позабытое диво, которое вдруг вернулось к нему. Он блаженно улыбался — тайком, сам себе. В его темных, обычно грустных, полных усталости и мудрого сострадания ко всему сущему, глазах мерцали теплые, счастливые огоньки. И не такими глубокими, резкими выглядели морщины на сухом, смуглом лице. Губы шевелились едва заметно — шептали что-то. Вслух старик опять повторил:

— Прилетел… — Помолчав, произнес громче: — С возвращением! — И помахал аисту рукой.

Конечно, дед Митроха понимал, что его слова для аиста — чуждый звук, такой же бессмысленный, как рокот реки на перекате, и что стариковская, да и вообще ничья, благодарность аисту не нужна, — вовсе не за этим, а по вечному, изначально заложенному в него природой инстинкту, необоримому зову вернулся он домой, в родимую долину — туда, где однажды проклюнулся на свет, увидел солнце, где вырос, поднялся на крыло и сам свил гнездо, как делали это и его родители, и до них — тысячи птиц, которые с незапамятно далеких времен выбрали себе для жизни, воспитания потомства сибирскую тайгу, раздольные пади между суровыми хребтами. Почему выбрали? Этого нам, людям, никогда не узнать… Большой и голенастый, немного забавный с виду, аист медленно похаживал по камешнику, вдоль самой кромки курьи: черные бока, белая грудь, будто обтянутая рубашкой, длинные красивые ноги — тонкие, как тальничины, и такой же красивый, завидно внушительный клюв-кайло. Вышагивал он степенно, с достоинством, поворачивался неторопливо и важно: то забредал в воду и, низко опустив голову, отыскивал корм, то выходил на берег и старательно отряхивался, перебирал маховые перья, то замирал ненадолго — словно прислушивался в ожидании.

— Пристал, касатик, в дороге-то? Ясно — пристал, — пожалел старик аиста. — И оголодал, поди… Давай кормись, обживайся в родном дому. — Он попятился, сел на скамейку. — Дома — оно не то, что в гостях, на чужбине. Дома ты — законный жилец, хозяин.

Соседка — дородная, ровно копна, Федосья — брякнула калиткой, с ведрами на коромысле пошла через дорогу к низине — ключ там, под камнями, полдеревни берет из него студеную чистую водицу.

— Слышь-ка? — поспешил дед Митроха с известием — аи́с наш прилетел. — Так, по-своему — «аи́сом», кликал он эту птицу и другого названия не принимал, слышать не хотел. — Воротился, касатик. Вона, отдыхает, кормится с устатку.

Федосья приостановилась, живо, с улыбкой глянула на старика, разделяя его радость:

— А я еще вчера увидела в окошко. Перед вечером, на заходе солнышка появился… Да вишь ты — опять один, без пары.

— То-то, что один. — Дед Митроха сразу пригорюнился, глаза его потускнели. — И чего это он подругу себе не найдет? Не пойму. Уж который год — все один да один мается. Как приговоренный.

— И мне тоже дивно. Они же там, в теплых-то краях, тысячами вместе зимуют. И не выберет себе подругу? Чудно. Неужто нету свободных, не занятых?

— Паруются они не на зимовке, а весной, дома, как все птицы, — заметил старик. — Да, может, он и выбирать боле не хочет. Может, по той, первой тоскует. А?

— Может, и так. Разве их поймешь? Людей бывает не понять, а птиц — куда уж там.

Придерживая руками ведра за края, Федосья засеменила по тропе со взгорка. Старик проводил ее взглядом. Задумался… И вспомнил, что овдовели они в один год — и он, и аист. По весне, когда зацвела черемуха и белым-бело стало в островах, схоронил дед Митроха свою старуху, — тоже належалась, намучилась, бедолага, разбитая параличом. Осенью, незадолго до отлета, осиротел аист: погибла его подруга, не вернулась однажды в гнездо на скале, за рекой. Как, отчего, где погибла — никто не видел. Исчезла — и следа не осталось. То ли сама по себе умерла — от болезни какой, то ли хищник ее загубил, то ли порешил картечью заезжий охотник, свой бы никогда не тронул, а эти, налетчики, шарятся на моторках вверх-вниз по реке, сдуру да спьяну палят из дробовиков без разбора, бьют все подряд, что ни попадя. Перед тем, накануне, птицы еще ходили парой около курьи: молодые — их тоголетошный выводок — держались особняком, поодаль. А назавтра с полудня дед Митроха заприметил — один стоит аист над крутояром. Ничего худого старик сперва и не подумал. Но и на другой, и на третий день аист одиноко маячил посреди луга. Одиноким он остался навсегда… Каждую весну, в апреле или в начале мая — смотря какой бывала она, весна, — по-прежнему прилетал в родные места, однако парой так больше и не обзавелся, гнездо свое покинул и сделался бобылем-бездомником. Он жил рядом с деревней, у тихой околицы: мастерские, молочная ферма, ток были вдалеке, на другом краю. Целыми днями аист бродил на виду у людей, покружив над сопками — опускался тут же, поблизости, кормился обычно в курье — проворно хватал у берега гольянов; был доверчив, не боялся, когда бабы набирали воду из ключа; и в деревне его жалели, как жалеют на миру сирого, бесприютного, обиженного судьбой. Никто — даже балованные пацаны — не трогал его, не шарахал. Собаки привыкли к нему, и разве что какой-нибудь лопоухий щенок иногда трусливо облаивал большую диковинную птицу.