Поезд на рассвете - [120]

В такие уныло-тягучие дни старика особенно тяготила своя немощь и обидная бесполезность, он все сильней переживал необъяснимую вину перед сыном и молодой хозяйкой избы и больше всего боялся стать обузой для них — неподвижным, лежачим калекой. Чем так, то уж лучше и самому не маяться, и других не мучить, а сразу — туда, к своей старухе: пятый год она там, на погосте, заждалась, поди, благоверного.

Всяко бывало — когда терпимо, когда и невмоготу. А в эту зиму, похоже, взялась болезнь доконать деда Митроху. Все ему припомнила: и то, как он пацаном запросто, на спор бегал босиком по снегу, а весной, только лед пронесет — на мелководье обрывком бредешка ловил с дружками ленков и хариусов; как в молодости, коли лодчонки под рукой не было и нужда подпирала, по шуге, не раздумывая, перебродил быструю реку; и то, как в любую непогодь шел на колхозную работу — что в поле, что в лес — и ни мороза, ни гиблой мокрени вроде бы никогда не чувствовал; как неделями зверовал в хребте, тропил соболей, белку брал, настораживал плашки на колонка — и все бегом, почти без продыху, не щадя себя, как с послевоенных лет сезон за сезоном водил по тайге разные экспедиции, ночевал с ними где придется, где застигала ночь, — лишь бы костерок спину грел да вскипал, пришумывал в котелке чай. Извела, измотала деда Митроху за зиму коварная хворь, но одолеть не одолела. Выдюжил, не сдался он и на этот раз, хотя уже и не надеялся выкарабкаться, встретить еще одну весну, дождаться благодатного тепла, тихого, извечного пробуждения тайги, первых ургу́ек, синих прострел-цветков на увалах, за околицей. Мало-помалу, только к исходу февраля, оклемался старик. И когда он, как бы сызнова возродясь, на ноги встал и неуверенно, прислушиваясь к себе, каждым шагом преодолевая застоялую, еще болезненную тяжесть, в изможденных суставах вышел за ограду на деревенскую улицу, подраспрямился, жадно вдохнул морозный воздух и, щурясь от яркого солнца и снежной белизны, поглядел вниз по неширокой, сжатой крутыми сопками долине реки Черемной, — то даже слезами застило ему глаза. «Неужто выжил, поднялся? Похоже — так и есть… Ну что ж, Митроха, знать, и в семьдесят с лишком еще не срок тебе покидать этот свет, кочевать на погост, на вечный покой. Маленько еще поживешь…» Март забайкальский как обычно вместе с потеплением принес жестокие ветры, от низовий Черемной погнал над хребтами снеговые тучи, после устойчивой и солнечной зимней тишины прошумел буранами, будто спешил замести в тайге, скрыть от людского глаза звериные следы, тропы и лежки. В апреле пригревать стало все щедрее, перед самым Первомаем в один день река взломала и протащила льды, и теперь каждый день старик выходил со двора, устраивался на скамейке сбоку палисадника и подолгу сидел неподвижно, в благоговении, всего себя подставляя солнцу, — ублажал измаянные кости, прислушивался, как проникают в него горячие, животворные лучи, отмякал душой.

Он и сегодня, поглядывая с кровати в окно, нетерпеливо ждал, когда солнце поднимется повыше, натопит в приземье тепла, чтобы можно было из тесноты стен, из-под крыши выбраться на волю и видеть горы, таежную ширь, безбрежные небеса над головой, видеть улицу, на которой вырос и состарился, а если кто из мужиков мимо пойдет и не погнушается, подсядет к нему, — то и словом перемолвиться, хотя бы ненадолго забыть хворости, свое одиночество и невеселые думы… Дед Митроха подался вперед, опустил ноги долу, опять велел себе:

— Ну все, вставай, шевелись, не то и ходить разучишься.

Он давно привык разговаривать сам с собой. Ведь с утра до вечера, день за днем, неделя за неделей — один в избе. Сын, Васька, — колхозный механик, не рядовой — главный, вскорости после техникума назначили. Опыта, конечно, у Васьки маловато, но хватка хозяйская есть, не занимать и старания. Вечно спешит, вечно заполоханный. Чуть свет подхватится, скорей, стакан чаю и — в бега до самого вечера. То ремонт у него, то посевная, то сенокос, а за ним — уборочная, то корма возить надо, то горючее на исходе, — кутерьма круглый год, не видно ей ни конца, ни краю. А машины, хоть собственные жилы им отдай, никогда не бывают все на ходу: запчастей к тракторам, комбайнам, инвентарю всякому как не было — так и нету, Васька язык на плечо — и догоняет их по всему району и даже в области. У невестки, Ефросиньи, — своя работа, свои хлопоты. Встанет пораньше, истопит печь, завтрак приготовит, выгонит корову, теленка напоит, свинье с двумя поросятами унесет ведро мучной болтушки, поставит в жар щи варить на обед — сразу кладет в чугунок, заливает кипятком и мясо, и картошку, и квашеную капусту, подметет в избе, мигом оденется, на руки — сынишку, двухлетнего Егорку, и тоже трусцой — в ясли. Там и останется, потому как нянькой она у деревенских ребятишек. А деду теперь одно — домовничать, сидеть в избе сторожем, покуда еще глаза глядят.

Старик ступил на гладкий, светлой охрой выкрашенный пол. Покряхтывая, враскачку протопал из передней комнаты в кухню. Повздыхал, чуя, как постреливает, будто исподтишка ширяет в коленях и лодыжках. Нет, не ушла липучая болезнь, а только затаилась опять и не уйдет никогда, а будет конать его до последнего часа, до гробовой доски. Он постоял в рассеянности, соображая, чем бы себя сегодня занять. Когда-то и плотничал, и шорничал, и кроил ичиги, и сети плел, и лучшие в деревне туески делал. Обидно: все это куда-то ушло, померкло. Пальцы чужими стали — не слушаются, не держат никакой инструмент, а того хуже и горше — пропал у него в последние годы интерес ко всякому ремеслу, которым прежде искусно владел и гордился, людей дивил и радовал.