Поезд на рассвете - [122]

Жалел аиста и дед Митроха, а в нем — словно бы и себя самого, тоже одинокого, тоже неприкаянного вдовца. Затяжная тоска начинала губить деда, когда с морозами, перед снежным ненастьем, аист улетал далеко к южным морям и сразу пустели, утрачивали что-то очень дорогое и неотделимое от них берега реки, луговина, камешник около курьи. Трудно, не одну неделю старик привыкал к тому, что аиста нет за околицей и нигде поблизости и что вернется он теперь не скоро. А со второй половины зимы принимался вычислять, сколько же дней остается до прихода тепла, и, перенося свои болячки, не то чтобы суеверно, а просто так, житейски, с какой-то детской наивностью загадывал: вот ежели прилетит, опять вернется аист в их долину — значит, ему, деду Митрохе, жить еще одно лето, а то — и годок. Он даже убедил себя, что это — е г о  аист, больше ничей, что это, быть может, — сама  е г о  живая душа, воплощенная в чернокрылой молчаливой птице… Оттого-то старик всегда с таким нетерпением, тревогой и сдержанной болью ждал прилета аиста и потаенно радовался ему. Дождался и нынче. И заново проникся верой в то, что дни его, Митрохины, на этом свете еще не вышли, не иссякли…

Несколько раз приносила соседка воду из ключа, а старик все сидел на скамейке и наблюдал за аистом — как бы караулил, оберегал его. Пора уже было и обедать, но старик в избу не шел, забыл про еду. Да и какой обед — одному? Кусок не прожевать, не проглотить — в горле застреет.

Прибежала из яслей Ефросинья — запахнута большим пестрым платком поверх зеленой кофты, щеки горят, будто натертые брусничным соком, глаза по-собольи маленькие и черные, взгляд шустрый, с хитрецой.

— Чего посиживаешь, дед?

— А так… Вона, аи́с наш прилетел. Ишь похаживает какой гордый. — Счастливая улыбка опять омолодила лицо старика.

— Нашел чем любоваться, — хмыкнула Ефросинья. — Не ангел небесный. Прилетел — да и ладно. Будто он тут первый год… Пошли, некогда мне. Покуда ясельная орава спит, щи похлебаем, а то, поди, уже перепрели в печи.

— Доставай там, готовь на стол, я счас…

Ел дед Митроха равнодушно, вкуса еды не ощущал и все поглядывал в окно, на аиста, пока тот не взлетел и не скрылся за поворотом реки, за скалой.

— Подался куда-то, — задумчиво проговорил старик. — Может, подругу себе хоть нонче найдет. Из молодняка, который подрос… Это уж мне — одному век доживать. А ему — зачем? Ему бы — и подругу верную, и новое гнездо.

— Доспелся тебе седня твой аис. — Остатки щей из дедовой тарелки Ефросинья проворно выплеснула в поросячье ведро, туда же смахнула со стола хлебные корки. — Нашел заботу. Живи он один еще сто лет. Нам до него, а ему до нас — какая печаль?

— Ну как же, — мирно, без обиды на бабью глухоту возразил старик. — Тоже ведь — живая тварь, живая душа. Тоскует, мается. Иногда и человеку не грех об ней подумать, позаботиться, может — чем и пособить. А как же.

Ефросинья уже его не слушала: сдернула с вешалки платок, бухнула тяжелой дверью, обитой изнутри кошмой…

После обеда в избе опять стало пусто и тихо. Дед Митроха побрился. На дворовой печурке растопил полведра прошлогодней, хорошо вываренной смолы, занялся лодкой. Но до заката еще не единожды выходил за придворок, отыскивал глазами аиста — то в полете, под облаками, то у реки, то на лугу. Так и прошел, тем и запомнился ему этот пронизанный светом день мая.

Поздно вечером — Егорка, внучонок, давно и крепко спал в зыбке — приехал на «Кировце», тракторе-великане, с работы Васька: снова в райцентре был, как всегда перед посевной и во время нее — запчасти, горе горькое, добывал для колхоза. А чего теперь добудешь без бутылки, без обмывки? Простых болтов-гаек нигде не выклянчишь. Ну и наобмывался в очередной раз — хороший приехал. Пропитанную бензином телогрейку, шапку кинул на пол, под стену, снял и пнул в угол сапоги. Малость ополоснулся и прямо от рукомойника пробрался к столу.

— Давай-ка, жена, чего-нибудь… пожирней да повкусней. Мы сегодня все больше без закуси… употребляли. Оголодал, брюхо подвело. — Возбужденный дневной беготней и выпитым, Васька кое-как пригладил смятые шапкой темно-каштановые волосы, в нетерпении пошевелил сильными, бугристыми плечами, сгреб с хлебницы краюху, тут же уполовинил ее крепкими зубами, потянулся за вилкой. — Ну, чего там у тебя, Фроська, в печи? Щи сегодня варила? Мясо есть?

— Не подгоняй. Минуту подождать не можешь, — Ефросинья выдернула из печи чугунок со щами и большую сковороду, накрытую белой миской; из сеней принесла тарелку соленых огурцов. — Ешь, работничек, а то и правда с голоду пропадешь.

— А выпить у тебя, женушка, нету? — подсы́пался Васька, вкрадчиво заглянул жене в глаза и с надеждой прикрякнул: — Может, заначка где осталась? Не пожалей, плесни чуток.

— Разогнался, подставляй кружку. Там, со своими забулдыгами, мало вылакал? — Ефросинья исподлобья зыркнула на муженька. — Еще и дома клянчишь? Так я тебе и подам, жди.

— Ну и ладно, — ничего другого и не ожидая, махнул Васька и презрительно сморщил широкий нос. — От бабы разве ж когда добра дождешься? Горбатым скорей станешь… Но мы свое все одно возьмем. Не сегодня — так завтра.