Поезд на рассвете - [123]

— Это уж точно. Свою рюмку не упустите. Грома на вас нету с вашей водкой.

— А ты, Фроська, не бубни что попало и не злись без толку. Себе же хуже делаешь. От злости быстро состаришься, и я другую бабу себе возьму. Поняла?

— Ой, напугал. Да хоть завтра бери, — заерзала Ефросинья на лавке. — Я себе тоже найду, не беспокойся.

— Хватит вам языки чесать, — подал голос дед Митроха. Он вышел из своего закутка, сел на табуретку около печи. И не удержался, чтобы сразу же не оповестить сына: — Слышь-ка, Василий? Опять наш аи́с вернулся.

Васька уже выхлебал тарелку щей и пододвинул к себе поближе сковороду с мясом и картошкой.

— Чего? — рассеянно спросил он.

— Аи́с, говорю, прилетел. Живой как есть, нигде не пропал, не заблудился.

— Угу, — прогудел Васька, не поднимая головы от сковороды.

— Прилететь-то прилетел, да опять — один, без пары. Вот беда.

— Угу.

— Видно вовсе мало осталось их по тайге, коли не может он себе который уж год пару найтить… В давешние времена, бывало, по всей Черемной, до самого устья встречались они! На лодке плывешь или верхом едешь — тут гнездо на тополе, подале — другое. А теперь — никого, пустота.

— Да я и то помню, — распрямился Васька, — сколь их было на дальних покосах — перед Большим порогом и за ним, пониже… Помнишь, батя, как ты брал меня пацаном на те покосы?

— Как же не помнить-то?

— Эх и красота же там была! — Васька заговорил с волнением и сразу протрезвел. — Глядишь — и холонет от радости в груди… А я рыбачить, бывало, побегу — и все аистами дивуюсь. Одним глазом на поплавок, другим — на аистов… А теперь сколь ни едешь по Черемной — нету их нигде, наш вот один и доживает одиночкой. Скоро и журавлей не останется. От нашей деревни до порога пары три-четыре гнездится, не больше.

— И куда чего деется? — глубоко, в сожалении вздохнул старик. — Все кончаем, изводим, как не́люди. И зверя, и птицу, и рыбу… Вроде после нас уж и жизни не будет. Вот вы, молодые, хоть бы задумались маленько над этим.

— Чего тут, батя, думать? — почесал Васька темя. — Сколь ни думай — это же не остановишь. Пахать, сеять, выкашивать луга, леса рубить, городить плотины… чего еще? — ковырять землю, коптить небо, строить химзаводы мы же не перестанем. Говорят — необратимый процесс. Ясно?

— Не шибко. Выход какой-то должон же быть?

— Не знаю. Это ты у других спроси.

И оба замолчали.

Утро они встретили вместе: дед Митроха — на скамейке, в приворотье, аист — на берегу курьи. И старик ревниво глядел, чтобы кто-нибудь не покусился на покой птицы. Потом аист улетел. Старику тоже надоело сидеть на одном месте, захотелось ноги размять, прогуляться, — уж сколько месяцев дальше подворья никуда не ходил. Он пересек низину, постоял у ключа, наблюдая, как тот кипит, настырно взбулькивает со дна; дошкандыбал до курьи, обогнул ее вершину и тропкой, по разлогу, поднялся на крутояр, на край чистого и ровного луга. За лугом, закрывая собой реку, вставали густые высокие тальники, над которыми могуче вскинули вершины два старых тополя. Там, сквозь небольшой прогал, старик увидел низенькую зеленую палатку. Чуть в стороне от нее взнимался, пронизывал кусты сизый дымок. Сам не понимая почему, старик, насторожился. «Вона, гости у нас. Первые в нонешнем сезоне, самые ранние. Под вечер, наверно, причалили да и заночевали… Мотора, однако, не слышно было. Поди, на простой лодке сплавляются… или на резиновой. А то — на плоту. Бродячего люду стало летом по тайге — хоть отбавляй. Куда только не лезут, где только не шарятся. И каждый норовит мясом, рыбой набить кули… А эти — что за мужики да откудова?» Любопытство таежника и все та же настороженность подстегнули старика, и он поковылял поперек луга прямиком к палатке. Но оттуда, из прогала в кустах, вышел человек и направился ему навстречу. Старик остановился.

Подошел высокий парень в светлых — японских, дед Митроха такие уже видывал — болотных сапогах, в дерюжных штанах на блестящих заклепках и синем свитере с двумя желтыми полосами через грудь; патлатый, черная бородка скобой от уха до уха, на лоб надвинута синяя шапочка с белым помпоном, похожим на заячий хвост, в зубах — сигарета. С плеча парня свисал пустой рюкзак.

— Здоро́во, дед.

— Будь здоров, мил человек.

— Ты, дед, здешний, абориген?

— Кто такой, говоришь?

— Ну… из этой деревни?

— Другой тут, вроде бы, и нету-ка, — с ухмылкой поглядел по сторонам старик. — А вы откудова будете, ежели не секрет?

— Из Читы.

— Вона. Издалека. Добирались-то как?

— Сперва самолетом. Потом на конях. Плот сколотили и — пошел.

— Смелый народ… Реку-то хоть знаете?

— Карта у нас, — уверенно ответил парень. — По ней все видно.

— Все, да не шибко, — предостерег старик. — До Большого порога, Бороной мы его зовем, еще ничего, дойдете, а там…

— Что «там»?

— А то. Сурьезный порог. Его на доброй лодке не каждый пройдет, а на плоту — вовсе рисково. Сколь он плотов за мою память порасхлестал — не пересчитать… Борона так Борона. С ней надо осторожно. На полкилометра зубья раскидала. Гляди да гляди. Чуть где сплоховал — и дело труба. В щепки, в клочья разнесет.

Парень снисходительно усмехнулся:

— Да не пугай, дед. Нам не впервой. Всякие пороги видали.