Поезд на рассвете - [125]

— Убили?! — губы старика задергались, он побледнел.

— Не знаю. Вроде бы — только подранили. Когда оттуль стрелили, гляжу — трепыхнулся весь, а одна нога сразу отвисла… и дальше полетел.

— Куды, заметила?

— Повдоль реки, на низ.

— Не упал? Ты видала — полетел?

— Видала. Все ниже, ниже… да тяжело так, еле-еле полетел. А нога совсем отвисла, как палка. Перебили… И что за люди-то? Откуль, скажи, такие берутся? Никого им не жалко, стреляли бы все сподряд. Взяли — и ни за что кончили птицу. Пропадет же она с перебитой ногой. Верно, дед Митрофан?

Старика затрясло. Лицо его стало багроветь.

— Ну, обормоты! Ну, шатуны дуроголовые! Мешал он им, глаза мозолил. На такую птицу дробовик поднять, а!.. Я вам покажу, мозги вправлю. Счас вы у меня попляшете! — И в телогрейке нараспашку, со сжатыми кулаками, он почти бегом подался к реке, повторяя в гневе: — Ну, погодите!.. Ну счас… я вам!

— Во-во, дед, как следует, путем их проучи! — воинственно крикнула ему вдогонку Федосья. — Чтоб долго помнили. Чтоб десятому заказали!

Около палатки старик захватил двоих — того бородатого, которому дал картошки, и его приятеля — коренастого, с круглым красным лицом и глазами навыкат, в ладной штормовке и резиновых рыбацких сапогах; третий из их компании пониже табора, за перекатом, — старик и туда успел взгляд кинуть, взмахивал спиннингом-рулеткой, хлестал реку поперек течения. Бородатый сидел на корточках у воды и чистил картошку; рядом с ним, на плоском камне, лежало несколько выпотрошенных ленков и хариусов. Коренастый на коряжине, принесенной рекой, рубил валежник. Сбоку от него стояла под кустом двухстволка. На железном разборном тагане висели котел и чайник, их подогревал несильный огонь. У берега покачивался плот, привязанный веревкой к толстой тальничине.

— Как… отдыхаем, ребята? — едва сдерживал себя старик.

— Нормально, дед, — бодро ответил его знакомый — бородатый парень. — Лучшего отдыха и не надо. Мы каждое лето так… Проведать нас пришел? Хорошо, гостем будешь. Из твоей картохи да свежей рыбки сейчас уху сварганим.

Немного переведя дух, старик подошел к парню и в упор спросил:

— Кто стрелял?

— Мы, — невинно поморгал тот.

— Зачем стреляли?

— А что такое? — вмешался коренастый; перестал рубить валежник, небрежно воткнул топор в коряжину. — Тут у вас уже и стрелять нельзя, полный запрет? Этой весной сезон открытый — десять законных деньков.

— Так смотря кого стрелять! — возвысил голос дед Митроха. — Аи́са зачем тронули? Для чего вам аи́с?

— Это ему надо. Чудик он у нас. — Бородатый весело кивнул на приятеля. — Чучела делает. Еще какие чучела! Только в музее показывать. А из аиста — у него нету… Их, дед, много по Черемной — аистов?

— Чучело, значит? Из аиса?! — распалился старик. — А ежели вас кого-нибудь опростать, на чучело пустить? Шибко понравится?

— Да ты чего, дед? — Бородатый встал с корточек, примирительно протянул руку. — Нашел из-за чего шум поднимать. Брось ты это. Сейчас ушицу сварганим. Есть у нас и под нее кой-чего. Чистенький, неразведенный. Посидим, пропустим по махонькой…

— Вон отсюдова! — прервав его, грозно потребовал старик. — А ну… быстро. Собирайте шмутки и вон с нашего берега! Чтоб до вечера духу вашего тут не было!.. Вон, говорю, покуда не дошло до греха!

— Ну ты тише, тише! — напер на старика коренастый, и глаза его еще больше выпучились. — Чего раскричался, как охотинспектор? Никто тебя тут не боится.

— А это еще поглядим… Я вам стрелю! Я вам покажу аиса… чучельники дуроголовые.

Не совладав с гневом, дед Митроха подскочил, сгреб за цевье дробовик и с размаха зашвырнул в кусты.

— Я вам стрелю аиса! Нашли в кого стрелять.

— Э, дед! — Бородатый схватил его сзади за рукав телогрейки. — Ты чего? Чокнулся? Брось буянить, а то свяжем.

— Я тебе свяжу! — Старик так рванул руку, что затрещал и лопнул шов на плече. Тут же он оказался у коряжины, единым махом выдернул из нее топор, поднял его над головой. — Не подходи! — И вдруг, понизив голос, почти шепотом, раздельно и страшно сказал: — За-се-ку.

Парни явно не ожидали такого оборота, в испуге попятились и попробовали взять уговором:

— Ладно, дед, не дури. Еще не хватало…

— Брось топор. Слышь?

Но старика было уже не унять, не остановить, — пошел крушить все, что видел, попер, точно рассвирепелый от нестерпимой боли раненый сохатый. Обухом топора снес, опрокинул таган вместе с котлом и чайником. Пинками раскидал костер. Посек растяжные шнуры, что держали палатку, и она поникла, завалилась. Поддал носком сапога миски и кружки. Нагруженный в своем подполье рюкзак стащил за лямку в реку и вытряхнул из него картошку. Бродом, не чуя ледяной мокроты, подошел к плоту и косым ударом около узла на бревне перерубил привязь, потом приналег, вытолкал плот на струю, чтоб его унесло.

Тут ошарашенные парни совсем растерялись, туда-сюда забегали по берегу.

— Чего творишь, дикарь?

— Да ты что, дед, и правда чокнулся?

— Э-э-эй, Санька-а-а! — закричал коренастый тому, который помахивал спиннингом. — Плот лови-и! — Попытался припугнуть старика: — А ты, папаня, за этот разбой еще отвечать будешь. В районную милицию на тебя заявим.