Поезд на рассвете - [118]

Сегодня у него было хорошее настроение — сотрудники это заметили. И еще обратили внимание, что Николай Сергеевич в окно часто поглядывает. Заключили: ждет кого-то. Очень удивились, когда он вдруг сказал:

— А вы заметили? Стрижи-то уже улетели.

— Что вы говорите?

Бросились к окнам.

— А ведь и правда.

День был короткий, «субботошный», как говорила дебелая и всегда сонная тетя Настя, уборщица. В три часа все засобирались домой. Николай Сергеевич тоже закрыл свой стол ровно в три, чего почти никогда не случалось.

Он не стал ждать автобуса, сел в такси и поехал домой — на тихую улочку в окраинной части города, где с женой Татьяной Львовной жил в старом бревенчатом доме.

Жена срезала гладиолусы под окнами, в палисаднике.

— Зачем ты, Танюша? — взял ее за руку Николай Сергеевич.

— А они все равно завянут. По радио обещали заморозки.

Она хотела накрыть на стол, но Николай Сергеевич остановил ее:

— Знаешь что, Танюша? Давай пообедаем не так, как всегда. Сегодня ведь последняя суббота августа, конец лета. Пойдем провожать лето? За город, к речке. Собери, что там у тебя к обеду, и пойдем. На берегу чайку попьем. Смотри — распогодилось, будет чудесный вечер… Согласна?

Город надвое делила речка. Они пошли правым берегом, вниз по течению. Берега речки — в гальке, как в чешуе. Нигде ни куста, ни дерева, речка выглядела облезлой. Но это не смущало мальчишек. Для них она была самой лучшей. Засучив штаны, они бродили в воде, не то сеткой, не то куском марли ловили мелюзгу. Поодаль стояли с удочками двое. Николай Сергеевич намерился было к ним подойти, спросить, что клюет и как клюет, но передумал — так они были неприступны, так недовольны его появлением: наверное, не клевало. Барахтались утки, совсем как в деревне. К речке, не спеша, «плыла» молодая женщина — босая, с горкой выстиранного белья в белом тазу.

— Васька-а! — закричала она, видать, одному из тех рыбаков, что бродили с сеткой. — А ну домой! Сдохла бы она, твоя рыба. И когда зима на вас грянет, бездомники.

Она с силой хлестнула по воде белоснежной простыней. Однако никто из мальчишек не обернулся. Васька точно и не слыхал приказа…

Они дошли до самого устья речки. Долго стояли на обрывистом берегу, против того места, где речка вливалась в реку Ингоду: он — худой, высокий, нескладный, она — полная, маленькая, едва ему до плеча. Уж забыли они, когда последний раз вот так, вблизи, видали реку, березы, горы. И плеск воды, и гудки паровозов, тащивших тяжелые составы во великой сибирской магистрали, в чуткая тишина в густом бору за рекой, и переливы красок таежных — все сейчас для них было значимо, в многом говорило, о многом напоминало…

Потом они набрели на полянку среди кустов черемухи и шиповника. Здесь был таганок и старое кострище. Николай Сергеевич бросил свой плащ на траву.

— Садись, Танюша. Ты не очень устала? Прости, что так далеко тебя завел.

Она улыбнулась в ответ: да, немножко устала, ее сердце уже не для дальних прогулок, но это ничего, пусть он не волнуется, ей хорошо.

Николай Сергеевич насобирал хворосту, разжег костер, повесил над огнем котелок с водой. Татьяна Львовна достала из сумки помидоры, масло, сахар, бутерброды с тушеной говядиной и сыром. Она сидела, поджав ноги, в легком вишневом платье, темно-синей вязаной кофточке, наброшенной на плечи, голова повязана белым газовым шарфом. Кофточка соскользнула с плеча, и Татьяна Львовна, чуть запрокинув голову, легким движением руки поймала ее, но тут же отбросила в сторону.

— Ведь тепло, правда, Коля?

И Николай Сергеевич вдруг увидел ту, прежнюю Танюшку, Татьяну — легкую, стремительную, певучую, которая летела к нему на луг, когда он с дедом косил, метал сено, прибегала в кузницу, где он работал с одноглазым кузнецом дядей Мотей — суетным и насмешливым мужиком. Танюшка подолгу стояла в широких дверях и смотрела, как Коля ухал тяжелой кувалдой. Да, это потом он весь высох, заострился и грудь впала — потом, в немецких лагерях, когда ему отбили легкие. А в молодости он был мускулистый и крепкий, на деревне слыл добрым молотобойцем. Правда, лицом он не вышел, и все удивлялись, что Таня полюбила его. Он и сам удивлялся. Таня — красивая, песенница, с косами черными, когда он уехал строить город в тайге, часто ему писала, а вскоре пришла к нему навсегда… Давно ли это было?.. А вот уж он — совсем не тот молодец, что махал кувалдой, и Танюшка словно угасла. И как мало они были вместе! Таня родила девочку, и пришлось отправить ее в деревню, к матери. Он поступил на рабфак, а в тридцать девятом его призвали в армию. Воевал в Финляндии. Ненадолго вернулся домой — и снова проводы. На Отечественную… Попал в окружение. Плен. Три года лагерей. Чудом выжил. Дождался освобождения. И вдруг по какому-то навету свои же взяли под стражу…

Но о себе он меньше думал. Вот легко ли было Танюше одной? Полжизни одной! Да двое детей на ее руках. Мыкалась она, как птица, потерявшая пару, одна детей вырастила: дочка теперь на Сахалине, сын — в Антарктике. В бесконечных заботах увядала ее красота, а он, Селезнев, ничем не мог помочь, не мог ее поберечь… «Человек рождается для радости», — вспомнил он чьи-то слова. Как замечательно, как справедливо сказано! А много ли ему этой радости отпущено в его короткой жизни? И бережем ли мы эту радость? В себе самих, друг в друге и друг для друга?