Поезд на рассвете - [117]

— Отвали, я сказал. Не лезь, куда не просят. Ну!

Таежные собаки ружье знают, сразу почуяли неладное: кобель с бузой сукой, опустив головы, испуганно приседая, отбежали прочь от ворот. И только глупый щенок ничего не понимал — сидел под заплотом и сучил передними лапами, выжидая, когда уйдет хозяин и можно будет опять приняться за баранью голову.

Глашиха не отступилась:

— Не надо, Никитушка, не убивай собак. Я… я тебе бутылку поставлю, только не убивай.

— Бутылку? — Беин опустил ружье, насмешливо сощурился.

— Ну. Дома у меня есть. Прямо счас могу принести.

— Давай, тащи. Вместе выпьем за упокой твоей баранухи. — Беин засмеялся недобро. — Может, потом и передумаю стрелять.

— Ну-ну, иди, повесь на место свою бабахалку, — легонько подтолкнула его Глашиха, немного успокоясь. — А я счас принесу, подожди меня маленько.

И прытко, неведомо откуда взяв силы, — будто это и не она только что жаловалась в сельсовете на усталость, — подалась домой.

Она уже отворила калитку, вошла к себе во двор, когда по деревне прокатился грохот выстрелов. Пронзительно, в предсмертном отчаянье затявкала, зашлась жутким воем собака. Сразу же грохнуло еще два раза, И гулкое эхо шарахнулось по долине, многократно повторилось и затихло далеко в горах…

— Убил!.. — Что-то так и оборвалось у Глашихи в груди. — Все ж таки убил. Вот какой он… Вот какие мы, люди.

В избу она не пошла. Опустилась на крылечко. Тихо поникла, сгорбилась от нахлынувшей слабости и сознания какой-то непоправимой, обидной несправедливости, которая живет среди нас, ходит за нами по пятам, и влажными, как луговая трава на заре, стали ее глубокие и грустные глаза.

Отзвенело лето

Тусклым августовским утром, как обычно в половине девятого, бухгалтер городской конторы Госбанка Николай Сергеевич Селезнев шел на работу. Со стороны можно было подумать, что вчера, возвращаясь домой, Николай Сергеевич обронил что-то на улице и теперь ищет утерянное: он шел, держась правой стороны тротуара, ступал осторожно, будто боялся ногу поставить не туда, куда следует; шея вытянута, голова чуть наклонена влево, а взгляд, скользя поверх очков, точно изучал каждый метр пути. В левой руке он нес тощий портфельчик — потертый, неопределенного цвета, который, очевидно, и оттягивал левое плечо. Вся его фигура — длинная, тонкая, вопросительно изогнутая — выражала некоторое недоумение. Однако Николай Сергеевич ничего не искал, ни к чему не приглядывался. Он просто шел на работу. Как вчера, как всегда. Его вовсе не занимало то, что происходило на улице. Он был поглощен заботами предстоящего дня, вспоминал, чего не успел сделать накануне.

Он миновал оживленный переулок. За перекрестком начинался городской сад, и Николай Сергеевич зашагал вдоль высокого деревянного забора, который оберегал сад от улицы. И вдруг… Нет-нет, ничего особенного не произошло. Просто с дерева упал желтый лист. Вспыхнул на мгновение перед глазами Николая Сергеевича, упал на мокрый асфальт и застыл.

Николай Сергеевич остановился. Только теперь он заметил, что тротуар весь усыпан листьями и что он топчет их. Ему стало неловко, даже стыдно перед кем-то. Он поднял голову: тополя стояли поблеклые, в желтых подпалинах, они поникли, прибитые ночным дождем и ветром… А почему это в небе такая тишина? Да, стрижи уже улетели. Значит, кончилось лето. «До чего же оно короткое у нас! — вздохнул Николай Сергеевич. — Не успел его разглядеть, за город ни разу не собрался выехать, а уже нет лета… Даже сад стороной обходишь, — укорил он себя. — Все куда-то спешишь».

Посмотрел на часы. Еще только половина девятого! А до конторы — два шага, вот она — за углом. Изменив своему правилу, Николай Сергеевич свернул к воротам сада — неуклюжим и огромным. «Кому это нужно было оцеплять сад забором, городить ворота-пугало?..»

Дойдя до первой скамейки, Николай Сергеевич открыл свой портфельчик, вынул старую газету, постелил ее, смахнув прежде со скамейки листья, и сел.

В саду тополя увядали почему-то еще быстрее, чем на улице: песчаные аллеи были сплошь устланы листьями — их не подметали уже, решив, что это больше не нужно; крупные капли падали с веток на листья, громко шлепая. Упали и на пиджак, на капроновую шляпу Николая Сергеевича, и он ссутулился. К его ногам сыпнула стайка воробьев. Непривычно серьезные, озабоченные, они молча, с деловитым видом искали что-то между листьями.

— Ну как, горожане? — наклонился к ним Николай Сергеевич. — А вы никуда улепетывать не собираетесь? Перезимуем? Оно верно, вам не привыкать, да все-таки…

Воробьи улетели. По аллее шагал военный — короткий, пухлый и очень важный. Николаю Сергеевичу показалось, что военный посмотрел на него осуждающе. «Видать, за пенсионера меня принял», — подумал Николай Сергеевич.

Он поспешил к выходу, сразу преобразился, и на крыльцо банка поднялся все тот же Николай Сергеевич Селезнев — замкнутый, строгий, отрешенный от окружающего.

И все-таки этот день, будто бы такой же, как прежние, чем-то тронул его, разбудил чувства, от которых он давно отвык. Ему захотелось посидеть где-нибудь в старом саду, выйти за город к реке, встретить зарю на высокой сопке, услышать, как, справляя свадьбы, ревут изюбры в осенней тайге. Николай Сергеевич неожиданно заново открыл в себе способность так же сильно, непосредственно, как и в далекие годы юности, чувствовать красоту природы, восторгаться ею, грустить вместе с нею — и обрадовался этому.