Поезд на рассвете - [112]

— Чего пришла, Глашиха? По делу или просто так?

Она переступила порожек, поздоровалась, ответила после небольшой заминки:

— По делу я, Никита Савельевич. Мне чего же — просто так толкаться в конторе, мешать вам?

— Но, — удивился Беин. — Это по какому же?

— Вроде как… по личному.

— Давай проходи. Послушаем.

Тут наконец-то поднялись, вышли на улицу механик с агрономом, и Глашиха заняла их место сбоку стола, прислонила к тяжелой лавке посошок.

— Да оно и не совсем, чтобы по личному. — Глашиха поправила платок и сосредоточилась, пытаясь предугадать, как отнесется заведующий к ее жалобе.

— Че такое? — спросил тот равнодушно и посмотрел в окно.

— Урон у меня, Никитушка, — доверительно, точно своему, пожаловалась Глашиха, так назвав Беина, как называла когда-то, мальчишкой, когда он дружил с ее сыном. — Барануха пропала. — И сожалеючи хлопнула себя по коленям серыми, изработанными — узлы на узлах — руками.

— Барануха? — Беин снисходительно улыбнулся: видать, ожидал чего-нибудь серьезного, а тут — этакий пустяк.

— Ну. Потерялася куды-то, язва непутная.

— Когда?

— Вчера. Вечером домой не пришла. Ярочки пришли, а ее нету. Я кинулась искать — без толку. Сегодня Солонцы, березник обежала — нету нигде, однако, собаки задрали. Опять пиратничают, окаянные. Хуже волков.

— Ну так ты че, бабка? Хочешь, чтоб я твою барануху пошел искать? — Беин поднялся из-за стола — высокий, для своих лет уже грузноватый, — вскинул руку, посмотрел на часы, прошелся вдоль стены — в кирзовых сапогах, черном осеннем пальто, без шапки: она лежала на подоконнике.

— Зачем же, Никитушка? Тебе искать не надо. Я и сама…

— Ты, бабка, не туда пришла, не по адресу, — прервал ее Беин. — В сельсовет иди, там разбирайтесь. — Он снова кинул взгляд в окно: от конторы отъезжали грузовики и тракторы, остался только «газик» перед крыльцом, не трогались пока и мотоциклы. — У меня и без ваших баранух да собак дел прорва.

Глашиха сдержала, не выдала обиду за этот резкий и неожиданный отказ. Помолчав, посочувствовала заведующему:

— Верно, Никита Савельевич, дел на нашей грешной земле хватает. В нашем колхозе тоже полно хлопот всяких, и никогда они не кончаются. Раньше мы их волокли на горбу, теперь — вам досталися. — И тут же вежливо укорила: — Да только плохо мы, Никита Савельевич, ноне работаем. Пахать пора — трактора не готовы, страда пришла — комбайны все-то чиним. До «белых мух» молотим, чуть не до декабря стаскиваем солому с полей. Зима на пороге — а фермы, кошары без окон, без дверей стоят. И каждый год — одно и то же… Раньше на конях да волах пахали, сеяли — и как-то, слава богу, управлялися, все поспевали сделать в срок. Теперь у тебя вон сколь на участке разной техники, а говоришь — ничего не успеваете, кругом дыры да прорехи. Пошто же оно так-то, Никита Савельевич? Никак я не пойму.

— Старая песня, — раздраженно возразил Беин. — И то вам, старикам, не так, и се. Сколько там вы раньше сеяли? С гулькин нос. А разговоров про то, поучений — не переслушать. Как сойдутся деды — и пошло-поехало. Хлебом не корми — дай поговорить, порассуждать.

— Не разговоры то, Никита Савельевич, а правда. До войны почти столько же в Ключах и сеяли, как ноне, и на тех же самых полях. И пшеничку добрую собирали, и овес, и ядрицу. О-ой, какие суслоны ставили… Война началась, осталися мы без мужиков, а все одно засевали пашню до края, до последней десятины. Кто ж бы нам дозволил поступиться хоть малым клочком, когда война, когда каждый пуд хлебушка — на вес золота? Совесть бы не дозволила. Про себя забывали, с ног падали, от ребятишек последнее отрывали, чтобы только дать фронту лишний куль зерна. И давали, везли в ночь за сотню верст. Вон какую армию прокормили, какого одолели врага. Иной раз и не верится, что все это было, что перенесли столько бед… Ох-хо!

Не глядя на Беина, Глашиха покачалась взад-вперед и замолкла, ушла в себя. Она вдруг вспомнила непостижимо тяжкую бабью долю и гнетущую ношу тех изнурительных лет, полных постоянной тревоги, горя и слез, поминутного ожидания новых утрат, новой беды… и снова, второй раз в это утро, такой мелкой, ничтожной показалась ей сегодняшняя потеря. Ну подумаешь — барануха пропала. Велико богатство, велика печаль. То ли она теряла в жизни, то ли оплакивала? Двоих ее братьев и двоих дядьев поглотила война. Уже после войны в один год схоронила отца и мать. А потом — Евстигней… Потери, потери, разлуки на веки вечные. Вся жизнь, давно поняла Глашиха, состоит из потерь — больших и малых, и чтобы не надломиться прежде срока, не отчаяться вконец, надо уметь их соизмерять и терпеливо переносить, надо находить в себе силы выстоять, не согнуться, не окаменеть душой, не разувериться во всем на свете, заодно — и в собственной судьбе… Призадумалась Глашиха, уставясь в пол, но ту мысль, которая неожиданно взволновала ее, от себя не отпустила, и то, что хотела договорить, не позабыла.

— Так-то вот, Никита Савельевич, — сказала она. — Ежели бы мы тогда худо старались, то фашиста бы не одолели, и думать нечего… А ноне работа кой для кого — так себе, шаляй-валяй, лишь бы день до вечера. Мы по столько подле конторы, под заплотами, не просиживали по утрам, как твои трактористы да шофера. В кабинете у председателя колхоза попусту не толкались, не покуривали до обеденной поры. Мы солнышко уже в поле встречали… Да, Никитушка, худо мы стали хозяйничать на земле, худо заботиться об ней. Не годится так-то. К добру это не приведет…