Поезд на рассвете - [111]

— После позову, когда вернемся. А сейчас дожди меня, я скоро.

Глашиха постояла около заплота. Белесыми глазами посмотрела на просторные и светлые, золотистые под утренним солнцем увалы: через улицу от нее, за огородами верхнего ряда дворов, были Солонцы.

— Чего ждать-то? Не беспокойся, я сама сбегаю. Ты давай дочку лечи. Не хватало — больное дете кидать из-за какой-то баранухи.

От околицы Глашиха свернула вправо и вдоль ручья взошла на Солонцы. Там уже паслись овцы — бродили по приволью, выбирая среди пожухлой, битой заморозками травы остатки зелени. Торопливыми зигзагами засеменила между ними Глашиха, оглядывала каждую что ни на есть, — будто впервой их видела и боялась пропустить, впопыхах — вдруг да не признать свою. Нет, дива не произошло: черноголовая среди овец не объявилась… Глашиха дошла до самого погоста. Перевела дух, приостановилась перед хлипкой, похожей на остожье, оградой из тонких жердей, — вон там, за нею, под кустом черемухи — когда-то давно Мишка принес от реки и посадил в изголовье отца два тонких ростка, — рядом со многими односельчанами, которых и старыми, и молодыми, и вовсе младенцами взяла смерть, уже так долго лежит и ее Евстигней. Т у д а, к  н е м у, заходить не стала — внутренне, в себе, не готова была, да и он, поди, не ждал ее в этот день и час. Оперлась на ограду, передохнула малость и пошла обратно, только уже не увалами, не степью, а по лесу, вдоль гривы, голым после листопада, словно прожженным к приходу зимы березником, — и видно в нем сейчас далеко, и слышен каждый шорох долу, каждый посвист пичуги на ветке. Покойно, светло и грустно было в осеннем приостылом лесу. На какие-то минуты Глашиха даже позабыла, зачем она здесь и куда идет, — замедлив неровный шаг, мягко ширкала остроносыми чирками по опалому, от-волглому за ночь листу… Близ ручья спохватилась: да чего же это она снует по березнику? Ну найдет шкуру да кости своей баранухи, застанет около них собак. Но кто же ей — одной, без свидетелей — поверит, ежели и опознает она, чьи то были собаки? Никогда не поверят, и ничего она не докажет. По одному ее слову никто себя виноватым не признает. Кому охота штраф платить? Все-таки лучше, наверно, сперва пойти и сказать про потерю Никите Беину, — он уже в конторе должен быть, на утренней разнарядке.

Самым коротким путем — наискосок через увалы направилась Глашиха к заметному издалека, широкому наулку в середине деревни, напротив которого белела шиферная крыша поаккуратней и повыше других и отсвечивали свежей желтизной рубленные из бруса стены новой конторы Ключевского участка.

Около конторы, запрудив улицу, стояли два колесных трактора, два грузовика, легковой «газик» — беинский, не меньше полдюжины разных мотоциклов. (А прежде-то, отметила про себя Глашиха, все кони стояли да телеги, зимой — розвальни и легкие кошевки, да только до этой поры, когда уже второй раз чаевать надо, не торчали без дела.) Несколько мужиков и парней сидели-посиживали на бревне, вдоль штакетника, — лениво, беззаботно дымили папиросами, словно для них и солнце нынче еще не взошло, и рабочий день не начался. Глашиха мирно с ними поздоровалась, но потом не утерпела, чтоб не поддеть:

— Штаны ишо об лесину не прошоркали? Занозки себе в одно место не позагоняли?

— А ты, бабка, чего про те наши места беспокоишься?

— Да я про штаны. Шибко штаны жалко. Их же другой год в лавку не завозят. Все штаны попрошоркаете — в чем на работу пойдете?

— А мы не пойдем, на печи сидеть будем.

— Много ума на то не надо. Только за че кормить вас тогда — такую лень?

В ответ ей раздался дружный самодовольный хохоток:

— Знамо за че? За то, что мужики, а не бабы.

— Тогда посиживайте. Может, цыплят насидите.

Еще громче гоготнули мужики. Глашиха отмахнулась от них, точно от паутов, и поднялась на крыльцо.

В конторе, хотя и новой, но уже насквозь прокуренной, было тесно. Никита Беин заканчивал разнарядку — отдавал последние распоряжения трактористам, шоферам, агроному и механику участка, бригадиру молочной фермы, зоотехнику и ветфельдшеру: кому куда поехать, чего привезти или увезти, где сволакивать солому с полей и городить остожья, что делать на току, в мастерских, на ферме и чабанских стоянках в недолгую уже теперь теплую пору перед приходом зимы. Беин сидел в большой комнате с голыми стенами и окнами без штор, за полированным двухтумбовым столом, на котором не было ничего, кроме пластмассовой подставки для шариковой ручки, затертой тетрадки, консервной банки заместо пепельницы и черного телефона. Мужик был Никита видный: крупный, плечистый, лицо круглое и моложаво-румяное, ровно коврига, только что вынутая из печи, взгляд уверенный и властный, голос негромкий, приглушенный, но повелительный, по всем статьям — начальственный. Говорил он один. Все только слушали, молча кивали, соглашались, изредка вставляли слово. Глашиха заглянула в комнату, постояла перед раскрытой дверью и, чтобы не обращать на себя внимания или чего доброго своим появлением не помешать высокому совету, попятилась в уголок узкого коридора, стала ждать, когда люди начнут расходиться. Ждать пришлось долго. Механик с агрономом, похоже, и не торопились никуда, — после всех еще остались на лавке, беспрестанно коптили в две трубы, будто хотели наглотаться дыму на весь день, тыкали в банку, на стол Беину, окурок за окурком. Глашиха поняла, что этих не переждать, и опять заглянула в дверь. Никита поднял глаза, посмотрел на нее холодно, закрыл тетрадку, приоткинулся на спинку стула и, видя, что бабка топчется в коридоре, громко спросил: