Поезд на рассвете - [109]

Вот так, двадцать лет назад, не в войну жестокую, а уже после нее, в мирное время, когда жить бы да радоваться, — негаданно и несправедливо овдовела она, Ульяна Глашина, в девках — Агапова. И простая, проще некуда, мужнина фамилия сбереглась, продолжилась в обиходном, нисколько не обидном для Ульяны прозвище. Иначе, как Глашихой, ее в деревне никто не называл, собственного имени у нее словно и не существовало больше, и она давно к этому привыкла. И то, чего не успел, не доделал в колхозе Евстигней, взялась тянуть одна, сколько хватало сил да терпения: и за телятами ходила, и дояркой не один год была — медаль заслужила, и поварила трактористам на полевом стане, и сама сеяла, когда сеяльщиков не хватало, и сено каждое лето косила, гребла да метала, и в кедровник, во хребты забиралась орехи колотить, и даже наравне с мужиками подряжалась на лесоповал, потому что там хорошо платили. А иначе — как же? На ту маломальскую пенсию, что ей и детям назначили за потерю кормильца, было бы не прожить.

Ничего, выдюжила, все перенесла. И себя соблюла — никто худого слова не мог сказать про одинокую бабу, и детей подняла, выучила, на ум-разум наставила — не хуже других, которые при отцах повыросли. Давно уже у них свои семьи, своя жизнь, и внуков у Глашихи — четверо. Дочка Любаха — в Чите, за военного вышла, медсестрой работает. Сын Мишка мореходку закончил. На Камчатке, вон аж где, ему поглянулось — там обосновался, на рыбных промыслах и переезжать никуда не хочет. Конечно, коли на то учился, коли нравится — пускай плавает, ловит эту свою… которая в масле рубль банка… ну, сайру. Одно плохо — далековато она, Мишкина Камчатка, на самом Востоке. Наверно потому Мишка так редко мать проведывает: за последние три года всего-то и был единожды, летом, в июне, жарки цвели — огонь огнем, наглядеться невозможно. Да хоть бы внуков привез, — двое парнишек у него, а у Любахи две дочки, вон как поделились, — а то один явился. Раньше, по молодости, невестка, бывало, весь отпуск от Мишки никуда ни на шаг, вместе и в Ключах два раза отдыхали. А теперь все к своим ездит, во Владивосток. И ребятишек туда увезла, старикам на утеху, навроде и она, Глашиха, такая же их родная бабка, не хотела бы порадоваться внучатам… Недельку погостил Мишка, побегал по реке с удочкой и рулеткой, все рыбу догонял, будто она ему на Камчатке не надоела, попил вино с товарищами по школьным годам, почти не видела его — уже и обратно подался, к жене, во Владивосток, чтоб она там, гляди, не заскучала, чтоб шибко не прогневалась.

Дочка тоже приезжает не чаще, хотя от Читы, по своей-то области, — чего тут, какая даль? В район самолет летает, а уж оттуда до Ключей, до родимой деревни, всегда можно добраться. Прежде пешком ходили — и ничего, привычно было. Котомку за плечо — и потопал, на третий день с обеда — дома. Да у ней, у Любахи-то, мужик рожденьем с юга, из Одессы, вот он туда ее и возит — на фрукты-овощи, на Черное море. Глашиха на них не в обиде. Пускай себе купаются в море, пускай досыта едят всего, что родится на том благодатном, неведомом ей юге и чего она никогда уже не увидит, — были бы здоровыми да жили в мире, согласии и достатке. Слава богу, покуда живут безбедно — что Мишка, что Любаха. Про мать не забывают — кое-когда либо она, либо он две-три десятки подошлют. И за то спасибо. Так-то, по-теперешнему, ей и тридцати рублей пенсии хватает на прожитье — на чай, сахар, муку, крупу. Много ли одной старухе надо? Но в хозяйстве никакая копейка, известно, не бывает лишней, всегда найдется, куда ее с пользой и разумением употребить. Из тех, даровых, как она говорила, денег, из небольшой своей заначки, Глашиха прикинет — и поросеночка заведет с весны, чтобы потом сала впрок засолить, Новый год со свежатинкой встретить; мужикам бутылочку поставит (одной-то, ох, и не обойдешься), когда придет срок того же кабашка забить или явится нужда дымоход прочистить, крышу починить, огород вспахать под картошку, сено привезти; изредка в сельпо обновку себе приглядит — платок цветастый, чулки потеплей, материалу на кофту или сарафан, чего-нибудь из недорогих обуток. Что ей теперь надо, под конец жизни-то? Так, самую малость, и по хозяйству, и для себя — самое что ни есть необходимое. Корову, телка — давно держать перестала. Не те уже руки, не то здоровье — скотине целый зарод сена ставить на зиму. Да и ради чего? Кто-нибудь из соседок принесет банку молока — и ладно, на два дня хватает чай забеливать. Уже привыкла Глашиха обходиться без коровы. А вот овечек не вывела, сберегла до сего дня. Любила, чтобы в избе всегда была добротная, своими руками снятая и вымытая, шелковистая шерсть. Напрясть ниток из нее, вывязать и послать внукам теплые носки, вареги, каких в городе не купишь, — разве не утеха, не радость бабке? Оставила в сараюшке, который еще Евстигней рубил, и кур десяток. Летом — да ежели свои вдруг приедут, Любаха аль Мишка с ребятенками, — как же без яичка? Ни в тесто, ни на глазунью. Да вообще худо без живности во дворе, — тоска совсем заест. И поросеночка обычно брала в апреле или в мае, и не прогадывала — труды и кормежка оправдывались. Только нынче не взяла, хотя у соседки напротив, через улицу, восемь таких бравеньких пятачков бегали, — решила передышку себе дать. Надеялась — как покров пройдет, захолодает совсем, — и тогда, поближе к празднику, Седьмому ноября, заколоть барануху: пора колоть, остарела уж она, пять раз ягнилась, пяток двоен принесла. «Вот и расплановала. Вот и угостилась на праздник, — в сожалении покачала головой Глашиха. — Где твоя барануха? Нету-ка. Без тебя освежевали…»