Поезд на рассвете - [107]

— Недавно ушел. На рассвете. — Игнат оглядел балаган и вдруг: — Смотрите, чего нашел!

Он держал в руке большую черную трубку — с кривым чубуком и медвежьей головой.

— Тимофей это, Тимофей Корягин тут был. Его трубка.

Егорыч повертел, ощупал трубку.

— Что ты! Откуда ему тут быть? Мало ли таких трубок.

— Таких больше нету. Такая одна — у Тимофея. Это же он, Тимофей, и к зимовью вчера приходил.

Егорыч недоверчиво усмехался. Но Игнат стоял на своем. Он даже предложил идти по следу, догнать Тимофея да хоть повиниться, что так приветили старика в его же избе. Но у речки след терялся, да и согласился Игнат, что бессмысленно устраивать погоню.

— Верно, может, и не его трубка, может, у него похожая… Я, однако, вернусь и положу ее на пенек, возле балагана. Хозяин за ней все одно придет.

…На табор мы возвращались другой тропой, через другой брод. Ни геологов, ни каменщика уже не застали, чтобы спросить, наведывался ли к зимовью старик.

Мы ждали, что он постучится, ждали допоздна, хотя ни один из троих о том не обмолвился. Он не пришел…

— А трубки-то нету, — сразу определил Игнат, — улетела за хозяином.

Да, вчера здесь кто-то был: на снегу — новый след… Этой ночью, как и накануне, ухал, гудел в тайге ветер, и сейчас еще между деревьями шарила колючая метла, а Монгой потемнел, отощал и от шуги — точно лишаями покрылся; но след не замело, он был ясно виден. Мы читали по следу, что охотник не вдруг отыскал трубку: вот он потоптался перед балаганом; отбросил ветки, перебрал ветошь[16], отступил назад, постоял, приглядываясь, наверное, ко всякому сучку на земле; и увидел ее в расщелине пня… Тут же, присев на пень, закурил… Потом спустился к речке, перебрел ее — и узкой звериной тропой зашагал в горы.

Урон

Беда приключилась у бабки Глашихи: погожим осенним днем, — таким уж тихим да ясным, что и думать не подумаешь про какую-нибудь напасть, — овца потерялась. Ни потопа не было, ни бурана, ни другого стихийного бедствия, а вот пропала животина — и с концом. Как сквозь землю провалилась.

Жила одинокая бабка на краю деревни, в третьей избе от околицы, и утром, прежде чем сходить по воду, к ручью в ложок, выпустила из тесного загона за стайкой старую черноголовую овцу-семилетку да двух крепеньких ярочек той же безвестной породы, отогнала на пустошь, под березни, — там, по низу лесистой гривы, по невысоким отлогим увалам, еще с прадедов названным Солонцами, всегда и пасется разномастная деревенская отара, бродит вольно, безо всякого призора, потому как некуда податься отсюда баранам, негде особенно разгуляться, — горы и тайга окрест, и быстрая река тугим полукружьем окинула деревню. Может, раз на дню кто-нибудь из хозяек походя, меж других дел, поднимется ложбиной к Солонцам, того проще — ребятишек пошлет глянуть издалека, где там бараны, не распогонял ли их кто — зверь какой или дурные собаки — вот и вся забота. Так же и Глашиха никогда не пасла своих, и ничего с ними не случалось. А сегодня на восходе проводила три, как есть, головы — вернулись под вечер ко двору только ярочки. Поначалу бабка и на ум себе не взяла, что овца могла куда-то подеваться.

— Вы че же, бесстыжие, поперед матки своей нарисовалися? — настыдила она ярочек, повременив отворять им калитку. — Ат, каки шустрые. Не запущу однех домой — другой раз будете знать… Ну, где матку-то бросили?

Она стояла у ворот, посматривая то за околицу, за ручей, то вдоль улицы. Сейчас прибежит ее старая. Поди, тащится, петляет под заплотами, — где мягкую былинку подсбирывает, где сена клок. За нее чего беспокоиться? Свое подворье и впотьмах найдет.

Но овца не появлялась… Глашиха еще немного подождала, потом быстренько водворила ярочек в загон и пошла искать заблудшую. Шла и недовольно бурчала:

— Ат, язва такая. Видно, совсем уж остарела, непутная стала. Пора, однако, тебя на мясо. Дождешься у меня. Вот покров пройдет — и заколю, не пожалею… Ат, язва так язва. Ходи, ищи непутную.

Невелика деревня Ключи. Бабка, не притомясь, прошла ее от края до края, почти в каждый двор заглянула. Отвечали ей одно и то же: нет, когда встречали овец перед вечером, никому не попадалась на глаза бабкина приметная овца… Глашиху взяла тревога. Шкутыльгая левой ногой — пожизненная память о том, как девкой упала с вершины зарода, — и, опираясь на тонкую палочку-тальничину, бабка, покуда не стемнело, скорехонько мотнулась на увалы, одним духом обежала Солонцы. Без толку. Провалилась ее черноголовая — и все тут. У Глашихи даже сердце захолонуло. Да это что же такое? Неужто совсем и без пользы пропала барануха? Куда могла подеваться? Не волки же съели. По всей округе про волков давным-давно и вспоминать забыли. Тогда кто же? Собаки. Свои же, деревенские, язва их побей. Это им не впервой. Что ни лето, осень — задерут полдесятка, а то и больше, овец да ягнят. Хуже волков стали. Подкрадутся скрытно, отобьют от остальных какую посмирней, загон устроят — и в чаще молчком, по-волчьи, придерут, одни копыта да шкуру оставят. Нынче тоже за лето трех баранух кончили в березнике. Вот зверье! Пораспускали чертей зубастых, расплодили в каждом дворе по полдюжины, а кормить не кормят путем, — им же болтушки надо не меньше, чем свиньям. И куда столько нахлебников? Поглядишь — мужики нынче уже и охотничать разучились, а собак прорву держат. Ну для чего, для какой потехи?..